Иные из утесов напоминали странные, порой чудовищные скульптуры: всадника на лошади, женскую голову с высокой прической, оскаленную кошачью морду — и вид их обострял чувство настороженности, с каким мы совершали этот путь.
Я рассматривал гребцов. Это были юноши примерно одного возраста, с кожей темно-коричневого, а вовсе не красного цвета, как почему-то думали в Европе. Парни были худые, с торчащими лопатками, длиннорукие, с глазами китайских божков, статуэтки которых я видел в Соулбридже. Быстрые зрачки перебегали с предмета на предмет, но лица под фантастической раскраской оставались совершенно неподвижны, точно замкнуты на невидимые запоры.
Тот, кто был постарше, по временам издавал гортанные возгласы — команды, которые немедленно исполнялись. Он был моих лет, но пониже и поплоше, в драке я бы одолел его одной левой. Парень тоже как будто примеривался ко мне и, коснувшись мышц моего предплечья, одобрительно выдохнул: «Хух!». На его груди была черно-синяя татуировка — тотем, изображающий плеть с клубнями земляного ореха. Его так и звали: Земляной Орех. Ужас как хотелось потолковать с этим Орехом! Но Питер велел блюсти строгое достоинство, потому что индейцы, говорил он, презирают суетливую поспешность в завязывании знакомств.
Сам он сидел в соседней лодке прямой, как жердь, и столь же разговорчивый. Зато его гребцы почему-то вели себя совершенно не по тому образцу: то хихикнут, то плечом друг друга подденут, то словечком перекинутся. Позже я понял, как ложно наше представление о замкнутости индейцев: такими они бывают на тропах войны, обычно же только придерживаются правил хорошего тона, как и мы.
— Пиасав! — хором крикнули индейцы, подняв весла.
Лодки теперь чуть двигались. На береговом обрыве предстало страшное видение, словно из ночного кошмара. Повернутая к реке поверхность скалы была гладко стесана, и на ней развернула свое длинное, ярдов в десять, кольчатое туловище отвратительнейшая гадина с распахнутыми перепончатыми крыльями и почти человеческим лицом. Даже не верилось, что оно только нарисовано красной краской. Индейцы подняли свои луки, и в тело Пиасава ударилось с десяток стрел. Старший пытался мне жестами что-то объяснить — я понял только, что таков обычай. Чудовище, как оказалось впоследствии, менялось в объеме: в сырую погоду оно толстело, в солнечную худело, что конечно объяснялось просто различной влажностью атмосферы, от которой зависела яркость красок. Дьявольское искусство неизвестного художника долго тревожило наше воображение. Кто знает, не сам ли Вельзевул этот их Пиасав и не он ли владыка их душ?