, вслепую коснуться живого зла. И снова, как в Стонхилле, моя бабка взбунтовалась. Внушительным голосом она сказала:
— Прекрати, Блэнд, свои неприличные скоморошества и беснования! Хотя бы в память о погибших, чьи могилы ты в исступлении своем оскверняешь диким и неосмысленным волхованием!
В этот момент Блэнд как раз подвел Люси к бабке вплотную. Девка вцепилась в нее, что дикая кошка, и завизжала не своим голосом: «Ага, вижу Птичий Глаз — светит сквозь ее одежду, радугой сверкает! Вот он — вижу его сквозь ткани, сквозь плоть ее!»
Не знаю уж, как это случилось, только правый мой кулак какая-то неведомая сила послала прямо в челюсть Блэнда. Как бык, рухнул провидец к моим ногам, за что я сразу и поплатился. Десятки рук вцепились в мою куртку, озверелые рожи милых сограждан окружили меня со всех сторон — и вот я уже спокойненько лежу на спине, избитый, опутанный веревками, на которых только что опустили в землю гробы. А что с бабкой? Ее мне не видно из-за столпотворенья, которое тут началось не хуже, чем год назад в Стонхилле. Окружили и орут:
— Осмотрим ее, братья! На теле ведьмы должен быть знак.
— Чего смотреть? Это она напустила порчу на скот. У самой-то скотина живехонька…
— Она и в Стонхилле чародействовала, и тут народ смущает. В воду ее, яко ведьму потаенную!
Меня, раба божьего, поставили на ноги, дали мне несколько зуботычин и повлекли, и потащили к морскому берегу. Туда же, видел я, волочили и ее, бедную; она не противилась и шла сама, гордая, как всегда, в разорванном платье, с большим кровоподтеком на лице. Я ору:
— Джойс! Где же Джойс?! Генри! Помогите ей!
На эти мои вопли откликнулся Иоганн Шоурби — приблизил свою лисью морду к моему лицу и прошипел:
— Под крепким замком сидит твой Джойс и все отродье Лайнфортов с ним. Так-то лучше, пожалуй… как ты думаешь?
Несмотря на кровь, заливавшую мне глаза, прицелился я — и как лягну Шоурби в живот! Покатился он вверх тормашками, а мне кто-то стукнул кулачищем по голове так, что в глазах все стало наоборот. Ладно, думаю, дорогие сограждане, отвел душу — буду посмирней.
Миновали мы башни форта, вышли на побережье, где еще стоял истрепанный непогодами памятный столб в знак нашей высадки. Еще можно было прочесть на нем слова: «… на началах братской любви и справедливости». Прилив уже разыгрался, море посылало к берегу одну вспененную волну за другой, и такое оно, море, было серое, неприветливое, взбаламученное… Я понял как следует дикую эту затею только тогда, когда стонхильские мужи указали на отдаленный камень в море, который пока что выступал из воды. В прилив его накрывало и устоять на нем не было никакой возможности. К этому-то камню стонхильские дураки отвели по воде мою бабку, а там связали ей руки, чтоб не могла уплыть, и посадили на самую верхушку. Я смотрел внимательно — запоминал, кто в этом участвовал. Как же, самые великие умы: Шоурби, дель Марш, братья Чики, Кентерлоу и, разумеется, Джон Блэнд. Томас Бланкет — того, видно, совесть зазрила: все бегал взад-вперед по берегу, все руки тер… Погоди, в аду согреешься! Подброшу под тебя угольков!