Бал кончился в три часа ночи.
Я не пришла, а едва ли не на четвереньках вползла в спальню. Принцесса помогла мне раздеться и посоветовала поставить мои красные, точно кипятком ошпаренные ноги в таз с холодной водой. Я так и сделала. Ах, как это чудесно освежает!
Наши еще не спят. Только малютки похрапывают в их спаленке как ни в чем не бывало. Бедняжкам не разрешили побывать на балу. Зато я, Принцесса и Живчик опустошили чуть ли не весь буфет в их пользу, и целая горка лакомств возвышается на каждом ночном столике у их постелей.
Я пользуюсь тем, что ноги мои утихли, беру перо, походную чернильницу и описываю следом за этими страницами сегодняшний бал моей Золотой.
Январь 190…
Тра-ля-ля-ля! Я готова кружиться вальсом, хотя не терплю вальса!
Я готова вертеться колесом по комнате!
Я готова проглотить целую ложку горчицы, перца или касторового масла!
Я готова выучить наизусть целую страницу немецких стихов!
И еще готова вымыть пол дочиста во всех комнатах интерната!
Я готова…
О, нет на свете такого дела, самого скучного и неприятного, которого я бы не исполнила теперь.
Тра-ля-ля-ля! Если есть на свете очень счастливые люди, то могу себя смело причислить к ним.
Письмо от Золотой. И еще какое!
"Он" сдержал слово! «Он» кому-то что-то сказал и… в результате Золотая получила приглашение приехать сюда, в Петербург, Великим постом для дебюта.
Ура! Ура! Ура! Я увижу ее через два месяца, не позднее! Увижу мою Золотую! Не кого-нибудь, а ее… сокровище мое, сердечко мое, душу мою — мамочку.
Когда я читала письмо, я вся дрожала. Потом, когда закончила, велела Живчику и Финке держать меня крепко-крепко, чтобы я не вышибла лбом рамы и не выскочила из окна!
Сегодня напишу длинное-предлинное письмо Золотой, всю мою радостную душу в нем вылью!
Январь 190…
Сегодня опять событие. И не одно, а целых четыре.
Во-первых, Раиса Фонарева впервые присутствовала в классе. Было странно видеть ее без очков и без ее зеленого зонтика, сидящей среди нас с ее милой остренькой мордочкой лисички. А она премиленькая. И очки, и зонтик безобразили ее. Надо было видеть, с какой трогательной заботливостью отнеслись к ней наши педагоги. Ее расспрашивали о состоянии здоровья, о том, как она теперь видит, не трудно ли ей читать по книге и то, что написано на доске. Может быть, ей переменить место, сесть на скамью, где нет солнца, и все в этом роде.
А мы сделали ей целую овацию.
После утренних уроков в большую перемену решено было поднести ей Тургенева, предварительно сказав речь. Говорить речь должна была я. Почему я, а не кто-нибудь другой, я и до сих пор хорошенько не понимаю.