Послонявшись с букетом роз по близлежащим торговым точкам, я забрел в Гастдтте [Gaststdtte (нем.) – столовая, забегаловка], где слопал какой-то странный рассольник, запив его пивом, и еще раз повздыхал о превосходной кухне "Блудного сына" Потом предпринял вторую попытку повидаться с Изабель. Однако портье, в этот раз даже не взглянув на доску с ключами, состроил отрицательную мину. Я вздохнул. Розы уже утрачивали свою первозданную свежесть.
Я повернулся, чтобы уйти, и тут же столкнулся со своей мадам. Она была в легком желтом платье и шляпке, особенно удачно оттеняющей необычный цвет ее волос. Только желтых роз ей и не хватало.
– О, господин Мегрю! – воскликнула она. – Русский Мегрю. Кого я знаю из русских мегрю? – Она напрягла память. – Майор Пронин! Верно?
– Еще удивительно, что вы вообще слыхали это имя.
– Я очень люблю русскую литературу и русский народный фольклор.
– Тогда мы могли бы найти много общих тем для разговора.
Она огляделась по сторонам.
– Поговорим здесь?
В последний момент мне удалось подавить возглас разочарования. Сегодня не мой день! Не мой! Не мой! Но потом в голову пришла спасительная идея.
– А цветы! Розы нужно немедленно поставить в воду, иначе они завянут.
– Верно, – согласилась она. – Придется подняться в номер. Комната у нее была достаточно скромной: без балкона и
ванной. Имелись только туалет и душ. Мебель – светлая, на полу
– ковровое покрытие серого цвета в крапинку. Она наполнила водой вазу, скучавшую на письменном столе, и опустила в нее цветы.
– Выпьем чего-нибудь? – предложила она.
– С удовольствием.
В баре нашлась бутылка итальянского вермута. Изабель разлила его по бокалам. Я терпеть не могу крепленые вина, но вермут неожиданно показался мне приятным. Я воспринял это как добрый знак.
– О чем поговорим? – она отхлебнула из своего бокала. – О Льве Толстом? О Достоевском? О русской народной традиции?
– Лучше о культурно-криминальной группе "Фокстрот", – отозвался я. – И о Дервише.
Она вздрогнула.
– Неужели все русские детективы столь прямолинейны?
– Не все, – возразил я. – К примеру, мой напарник Джаич любил разводить турусы на колесах, позаниматься словоблудием. Только где он сейчас?
– Словоблудие, – медленно повторила она. – Интересное слово.
Несмотря на вермут, совершенно не чувствовалось, чтобы между нами росло взаимное влечение. Влечение оставалось односторонним и это заставляло меня становиться все более агрессивным.
– Итак, Дервиш, – произнес я, словно бы подводя черту подо всем ранее сказанным.
– Дервиш, – повторила она и снова сделала глоток. – По-моему, наиболее яркий образ дервиша в литературе создан в восточной сказке "Аладдин и волшебная лампа". Это, конечно, не русский фольклор. Не Иванушка-дурачок, не Илья Муромец, не Василиса Прекрасная. Но "Аладдин" на Руси всегда пользовался любовью, и вы, наверняка, помните, чего хотел Дервиш?