Карла Жабо и араба Алькашара. Отрубили, понятное дело, чего уж там…. Теперь по твоей мерзкой персоне. Сперва и тебя государь хотел казнить: четвертовать, предварительно оскопив, ободрав кожу и выколов глаза. А жену твою, прекрасную княгиню Александру, отдать на солдатскую жаркую потеху…. А потом, вдруг, царь передумал. Может, просто пожалел тебя, а, может, и не просто…. Короче. Вот тебе, господин бывший генералгубернатор, письмо от государя, — протянул обычный тёмнокоричневый конверт. — Прочти. Только торопись, охранитель. Время пошло. Тебе уже отплывать скоро. Ничего сейчас не спрашивай, в Указе, который я вскоре оглашу, всё будет сказано.
«Не ждал я от тебя, Алексашка, такого гадкого обмана!», — писал царь. — «От всех ждал, но чтобы от тебя…. Мерзавец ты законченный! Пожалел для законного государя — жены своей…. Тьфу! Что, убыло бы от неё? А скольких утех сладостных я был лишён по твоей подлой милости? Никогда не прощу! Никогда! Злыдень ты первейший…. Да, ещё, по поводу золотишка. Хахаха! Если этот Алькашар не соврал, и ты послан к нам из Будущего, то для тебя это — дела пустяшные…».
«Вот они — Властители! Нельзя им верить!», — от души возмутился памятливый внутренний голос. — «Сколько раз тебе, братец, Пётр клялся — в своей братской дружбе? Мол: — «Я твой, Алексашка, вечный должник, век не забуду…». И перед Санькой нашей неоднократно рассыпался в благодарности жаркой и бесконечной. А теперь вот — получите и распишитесь…. Да, коротка ты, память царская! Хорошо ещё, что казнить не надумал. С него сталось бы…».
— Ну, охранитель, всё прочёл? — вкрадчиво и недобро спросил Ромодановский. — Тогда пойдём к остальным, я зачитаю Указ государев…
К причалу, тем временем, уже подошли женщины, облачённые в праздничные платья, нестерпимо сверкая драгоценными каменьями золотых украшений, а дети удивлённо и восторженно разглядывали неподвижно замерзших у кромки воды солдат Московского полка.
— Дядя Николай! — обратился Егор к Уховустаршему. — Отведика всех ребятишек в дом, пусть там поиграют. Займи их чемнибудь интересным.
Дождавшись, когда старик — в сопровождении нянек и денщиков — уведёт детей в центральное здание усадьбы, Егор попросил Ромодановского:
— Разреши, Фёдор Юрьевич, мне сказать несколько слов народу? Объясниться, так сказать…
— А что ж, и объяснись! — благодушно кивнул головой князькесарь. — Дозволяю!
Егор снял с головы треуголку, сорвал свой пышный яркооранжевый парик и выбросил его в ближайший кустарник, после чего заговорил — громко и чётко:
— Повиниться я хочу, господа и дамы. Вина лежит на мне великая. Немногим более восьми лет назад я обманул государя нашего, Петра Алексеевича. Не захотел я, чтобы царь воспользовался своим правом «первой брачной ночи» — в отношении невесты моей, Александры Ивановны Бровкиной, — внимательно взглянул на испуганную Саньку. — Вместе с известным вам доктором — французом Карлом Жабо — мы тогда обманным путём внушили государю, что ему смертельно опасно — вступать в плотские отношения с русскими женщинами. Вот и вся моя вина, господа…