Осинин, вобрав голову в плечи, пошел на офицера, на ходу перехватывая винтовку. Как на учении, наставился штыком на противника, примерился глазами, куда колоть… Прошло несколько мгновений, сердце отстучало несколько ударов… Офицер взмахнул и ударил саблей, но она с лязгом скользнула по дулу винтовки и не отбила его. Офицер опять что-то крикнул, тараща глаза, налитые злобой, и в тот же миг трехгранное жало русского штыка проникло в его сердце.
— Припечатано! — яростно выдохнул Осинин, подражая поговорке Гаврилюка. С силою откидываясь назад, он пытался вытащить штык и не мог: в ноге невыносимо заныла рана, рука онемела, налилась огнем. Осинин даже зубами заскрипел от страшной боли.
Неожиданный огонь выстрела, произведенного в упор, опалил ему лицо. Не выпуская из рук винтовки, Осинин порывисто запрокинулся навзничь. Штык оторвался от японца. Упершийся во что-то приклад на мгновение поддержал Осинина… Качнувшись вперед и снова назад вместе с солнцем, скользнувшим в глазах выщербленным и черным, как при затмении, диском, кочегар грудью рухнул на палубу. Пришел в себя от раздражающего запаха: палуба пахла кровью. На корме стоял сплошной рев, это подбадривали себя японцы. Слабеющими руками Осинин снова поднял винтовку. Зрение уже изменяло ему, он не различал отдельных людей. Наседавшие враги казались сплошной черной стеной, из которой то и дело вырывались язычки пламени. Он тушил их выстрелами…
Ливицкий тем временем постепенно приходил в себя. Боль, сжимавшая голову клещами, потихоньку стихала, рассеивался стоявший перед глазами туман. Возвращалось то состояние, когда не ощущая физических страданий, чувствуешь себя здоровым.
«Живем, — удовлетворенно подумал старший минер, — можно и курнуть».
Но кисет в суматохе боя потерялся, и Ливицкий смачно выругался. Неподалеку от него лежал японский офицер с колотыми ранами. Он тяжело дышал, непрерывные судороги сводили в сторону его исковерканный рот с крупными желтыми зубами. В его направленных на минера ненавидящих глазах ясно читалось желание убить русского. Ливицкий несколько мгновений смотрел на него с чувством разгоравшегося гнева, потом с усилием отвернулся в сторону: не пришибить бы гада из-за своего горячего, справедливого матросского сердца. Уйти подальше от греха, хотя бы и оправданного. Еще злые люди скажут, что добил врага раненого. И Ливицкий поспешно отодвинулся от ставшего вдруг безразличным человека в чужой военной форме.
Сделав по палубе несколько шагов, минер вдруг вспомнил о главном. Ведь он же условился с Тонким, что будет защищать нос, а тот — корму «Стерегущего». А что вышло? Корабль кишмя кишит япошатами, а он, Ливицкий, зыркает глазами по сторонам, где бы куревом раздобыться.