Давно пора упомянуть, что для этих размышлений Леон Спартакович избрал зеркальную комнату и мысленно разговаривал со своими отражениями, повторявшимися в сверкающих стенах. Ему показалось, что одно из них, спрятавшись за аквариум, совсем было собралось возразить ему, но, когда он подошел поближе, струсило и промолчало.
В ярко освещенном аквариуме большие рыбы с бородатыми зверскими мордами, величественно двигая плавниками, мимоходом глотали маленьких, уютных, разноцветных рыбок, и безошибочность, с которой они это делали, немного успокоила Леона Спартаковича. Но один из малышей ловко увертывался — он любил жизнь и не собирался с нею расставаться. "Говорят, от судьбы не уйдешь, глядя на него, подумал Леон Спартакович, — но попробовать можно".
В дверь осторожно постучали, и вошел Лука Порфирьевич, подтянутый, гладко причесанный, в длинном черном парадном пиджаке и в штанах с генеральскими лампасами.
— Здравствуй, собака, — сказал Леон Спартакович. — Ну, как дела?
— Волнуются, Ваше Высокопревосходительство, — ответил секретарь, держа руки по швам и боязливо моргая. — Говорят — надоело! Говорят — откуда он взялся на нашу голову? Больше не желаем превращаться в бумагу. Говорят — живут же люди!
— Неблагодарные скоты! — с горечью заметил Леон Спартакович. — Я хотел построить для них театр — отказались! Предложил пригласить гастролеров — "на что нам они?" Скучать, видите ли, полезно! "Скука — отдохновение души!" А почему, я вас спрашиваю, они превращаются в бумагу? От скуки! Еще что говорят?
— Простите, Ваше Высокопревосходительство! — Лука Порфирьевич скорбно вздохнул. — Говорят — чего там долго думать? Нас много, а он один. Навалимся и задушим.
Леон Спартакович усмехнулся и подошел к окну. Смеркалось, но в сумерках еще были видны здесь и там белые пятна. Это были бумаги. Одни кружились в воздухе, нерешительно приближаясь к дому. Другие с трудом переваливались через забор и ползли по парку, извиваясь между деревьями, как змеи. Третьи пытались шагать, но не удавалось: они еще были людьми, но уже плохо стояли на своих картонных ногах.
Леон Спартакович усмехнулся. Он налил в два фужера коньяк, один предложил секретарю, другой неторопливо выпил. Потом сел в кресло и закурил.
— Ну вот что: иди домой, уложи чемодан и возвращайся.
Когда Лука Порфирьевич ушел, он поднялся в гардеробную, открыл сундук и бережно вынул из него пересыпанный нафталином, поношенный черный плащ, похожий на мантию, но с отороченными белым бархатом рукавами. Нафталин он отряхнул, а плащ повесил в прихожей.