Это так совпадало с его собственными мыслями, что Невский невольно запнулся.
— Бывал ли ты в европейских городах, о которых говоришь с пренебрежением? — только и спросил он.
— Бывал. В Лондоне, темном от дыма, пил ячменный напиток в монастырской трапезной «белых братьев». Орден сей взял начало от общины у горы Кармель, в Палестине.
Оба помолчали. Князь испытующе сказал:
— Отвернув лицо от Запада, разве не потеснит Русь народы, близкие тебе по крови?..
Монах отозвался с полным бесстрашием:
— Мы на Востоке верим, что время идет кругами. Не войну я хочу приблизить, а мир. Будь он даже от нас за горами лет.
— Кто ты? Неспроста ты пришел ко мне.
— Я слуга и посланец Елюя Чуцая, имевшего титул правителя — Чжуншулина, а ныне умершего в безвестности. Мудрый Елюй не дал татарам перебить захваченные народы, чтобы земли их превратить в пастбища. Он доказал, что налоги с живых обогатят Орду. Завоевывают страны, сидя на коне, но управлять ими с седла нельзя. Пока царевичи дома Чингиса спорили из-за власти, Елюй разумно управлял их империей. Он достроил Каракорум... Хан Менгу прогнал его. Но и Менгу будет действовать по его мыслям, ибо иначе нельзя. Мудрость едина, хотя языки и земли разны. Если ты примешь мою жалкую руку, я окажу тебе помощь за тысячу поприщ от Руси.
— Вот княжеская печать, — не раздумывая, сказал Александр Ярославич. — Ее оттиск вызовет доверие к любой твоей вести. Ты прав, лучший из девизов — ничего не бояться и никого не пугать. Будем верить, что будущее переступит и эту гору.
Монах спрятал печатку на груди, поклонился и вышел, кутаясь в рубище. Онфим, стоя на страже за дверьми, проводил его озадаченным взглядом.
Как ни был забывчив Онфим, на обратном пути он все высматривал в половецких далях знакомый ям. Поскакал к нему первым, опередив княжий поезд но полдня.
Но не дождалась его Цветок ветра. Уже и земля над неведомой могилой переплелась жесткой травой, высохла. А младенец-сынок лежал в нищенской колыбели на скотном дворе, вскормленный козьими сосцами.
Не на коне, пешим шел Онфим навстречу князю, Поклонился, понурившись. Положил к его ногам живой сверток.
— Как прикажешь, так и станет, княже. Оставить младенца в степи, чтобы вырос и потом стрелою убил меня, своего отца, до смерти? Или быть ему русичем? А поп не мешкая окрестит.
Александр Ярославич нагнулся над кожушком, из которого глядело синими глазами на скуластом смуглом личике безродное дитя. Поезжане сошли с возков, встали вокруг, насупленные.
— Ужо тебе, Онфим, ужо тебе, грешник! — укорил поп.