— Чай есть, може хлеб найдется, а на хлеб бы масла, так и сыт буду, — раскатисто захохотал старик, от чего даже качнулся дым в сторону. — С утра не емши. Оголодал.
Слетели остатки сна. Он, Калиныч! Но ведь… Может, все это сон?
— Вы Калиныч? — спросил я.
— Калиныч. А чо?
— Но ведь вы?..
— Умер? Жив я. Это кто-то хотел, чтобыть я умер. Дудки им.
— А вы Шарика знали? Ну, Черного Дьявола?
— Хе, знал ли? Знал. А на кой он вам? Дело давнее, с водой ушло, стоит ли ворошить?
— Расскажите!
— Можно, но ты поначалу накорми, а уж потом и сказ будет. Стали люди забывать старину-то. Раньше, бывалочи, вначале накормят, напоят, а уж потом спрос ведут. Счас наоборот: кто, откель, куда? А есть хочу. Мельчать стали люди, — махнул лапищей Калиныч и начал подвешивать котелок на таган.
Я бросился к котомке, достал хлеб, масло, копченую рыбу, сгущенное молоко, вяленое мясо, чтобы Калиныч напился чаю.
— Домой пойдешь аль кого промышлять будешь? — кивнул Калиныч на гору еды.
— Домой пойду. Свое промыслил. Ешьте!
— Ну, тогда будем есть досыта. Для чего продукт в котомке носить? Ему место в брюхе.
Калиныч ел долго и старательно. Я терпеливо ждал конца неспешной трапезы. Лишь после пятой кружки чаю, с которым он умял полбулки хлеба, рыбу, масло, мясо, тихо икнул и сказал:
— Благодарствую, сыт. Сила ить от нутра идет. Теперича задавай вопросики. Вижу, человек ты таежный, виду не подаешь, а сам будто на шиле сидишь, — снова громко захохотал. — Только для ча все энто?
— Просто я многое слышал от разных людей о Черном Дьяволе, не верю, что такой был пес. Все говорят, что он у вас жил, хочу услышать правду от самого хозяина.
— Хозяевов у него много было. Но не каждый хозяин — друг. Не то слухай. Ночь наша. Ага. Мир — дело дивное. И человек рождается на земле для дива. Вся жисть людская — диво. Шарик — это тоже диво. Мне уже, почитай, восемьдесят годков, видывал на своем веку разных собак, но таких, как Черный Дьявол, не видывал. Редки и такие люди, как Макар Булавин. Но нет уже многих. Каждый свою судьбу нашел, натропил. На Шарика много хотели свалить, но что Дьявол, были среди нас дьяволы пострашнее его. Каждый жил своей судьбой, каждый сгинул по велению судьбы. Вот другорядь топаю я по тропе, рядом со мной топают мои думки, нет, не страшливые, простые, житейские. То, что будет смерть, — я привык, дитя к этому не привыкнет, не поймет, да и не поверит, что может умереть, а мы уже пожили. Им жить, нам умирать. Все житейское. Вспоминаю тех, кто бродил со мной рядом. Кого уже нет. Грустновато. Так бы полыхнулся назад годков на сорок, пятьдесят. Эко глупы были, на мелочи, на ругань свою жисть поменяли, а добра-то и не заметили. А оно ить рядом.