Водитель, которого, кстати, тоже звали Антонио (ну кто бы сомневался!), довольный произведенным на его подопечную впечатлением, попытался начать теперь уже предметную, так сказать, экскурсию по Базилике и ее окрестностям, но Ада несколько рассеяно и невежливо от него отмахнулась.
— Слушай, не надо, помолчи, здесь я хочу сама, одна.
Итальянец против ожидания вовсе не обиделся, хотя и попробовал поканючить:
— Ты ж ничего здесь не знаешь. Даже гробницу будешь два дня искать! — с удовольствием посулил он. Но Ада уже его не слушала, а, быстро перейдя через площадь и миновав конную статую какого-то лысоватого мужика без шапки, толкнула тяжелую высокую дверь, и, пройдя через узкую переднюю, очутилась внутри собора.
Великолепные интерьеры храма резко контрастировали с его аскетической внешней отделкой. Но ни могучие колонны красного веронского мрамора, ни яркие солнечные фрески, покрывающие плафоны, ни мраморные барельефы, ни светлые резные алтари, богато украшенные лепниной, цветами и свечами, ни даже скульптуры, принадлежащие резцу великого Донателло особо Аду не заинтересовали. Ей хотелось увидеть и почувствовать что-то иное.
И вот наконец, в узком коридоре бокового придела, совсем в стороне от центрального нефа, она ее нашла — тёмную массивную плиту, вмонтированную в нарядную розовую мраморную рамку, украшенную строгой резьбой. Гробницу Святого плотно обступили важные скульптуры — видимо, святые рангом пониже. Весело горели свечи и лампадки, сбоку от саркофага висели какие-то картинки в рамках, а также нечто, напоминающее расписные тарелочки. Сверху слева скромно притулился наивный букетик мелких астр в узком стакане.
Около гробницы никого не было — Базилика вообще была почти пуста, не сезон! С непонятным и незнакомым, прежде никогда не испытанным чувством Ада приблизилась к отполированной каменной глыбе и положила на нее обе руки.
Так она простояла довольно долго. Негромкие голоса людей, звуки шагов по каменному полу постепенно отдалились и исчезли, словно в соборе больше не осталось ни единой души. Ада прислонилась к холодному камню лбом и закрыла глаза.
Она ни о чём не думала. Казалось, в голове не осталось ни одной мысли, в душе — ни единого чувства. Всё вытеснила, всё заполнила звенящая пустота. Не было ни страха, ни страсти, ни безразличия — совсем ничего. Мир стал черно-белым, но не пугающим, а лишь спокойно-просторным. Почему-то Аде было приятно это полное освобождение от самой себя.
Она не молилась. Не будучи человеком воцерковленным, она толком и не знала ни одной молитвы, кроме «Отче наш». Ей всегда нравилось просто находиться в церквях — не важно, каких, православных, католических или протестантских. Ада любила приходить тогда, когда не было службы, не звучали ангельские голоса певчих, не толпились прихожане. Там, в тишине и безлюдье, она молча ходила по храму, или сидела где-нибудь в сторонке, или неторопливо ставила свечи в тяжелые подсвечники. Стоя перед строгими тоскующими глазами Спаса, или перед скульптурой Мадонны, или перед лаконичным деревянным крестом, она без слов обращалась к Богу, прося прощения за грехи, мечтая о счастье и душевном покое.