Тут Боннэр взорвалась: «Как это не сажают! А Марченко! А Богораз! А…» — «Хотите скажу правду? Во-первых, то, чем они занимаются, бесполезно. А во-вторых, не верю я в этих людей, в диссидентов. Были у меня разговоры с некоторыми… не с теми, о которых вы говорите, но с похожими… Узкие люди. Фанатики. Не слушают других. Хотят луну с неба пальцем сковырнуть. Читал я некоторые диссидентские сочинения — скучно. Пресно. Дальше своего пупка не видят. Надо просвещать народ. Ведь народ у нас темный. Надо идти в народ. Нести светлое. Я вот пытаюсь средствами искусства — в кино, в театре. Не все получается. Но я же вижу, что народ чище становится. Я часто встречаюсь со зрителями — если бы видели эти искренние глаза. С этим народом можно горы своротить».
Боннэр подумала и возразила: «И наворотили. Бессмысленные горы, — потом помолчала и неожиданно предложила: — Хотите поедем ко мне домой? Я вам покажу квартиру, из которой якобы выгнала детей Сахарова. Да если бы вы увидели квартиру детей Сахарова и нашу квартиру, то вы бы сразу по-иному запели. Едем? Милиционеров у дверей выставляют только с девяти утра. А мы приедем в семь. Едем?» — «Нет» — «Почему же нет?» — «Боюсь». — «Чего?» — «Боюсь и все. Но не думайте обо мне плохо. Я перед вами преклоняюсь. Перед вами и перед Андреем Дмитриевичем. Вы совесть наша. Разрешите поцеловать вам руку. Но — боюсь. Вы понимаете — боюсь. Боюсь! — Долгая пауза. — А вообще — трудно жить. Я не о материальном, материально я обеспечен — квартира, пайки, кремлевская больница. Гнетет, что не можешь поступать так, как должен: ни сказать, ни сделать. Да что там — даже думать себе не разрешаешь. Можно совсем начистоту с вами? — Боннэр кивает. — В интеллигентских кругах нелюбовь к вам. Извините, что так откровенно. Пусть даже и правда, что вы говорите о квартире, о детях Андрея Дмитриевича».
Утром артист старался не глядеть в сторону случайной спутницы, с которой так некстати разоткровенничался. Вышел, сухо бросив: «До свидания».
Елену Георгиевну на перроне ждал Юрий Шиханович, он сразу признал спутника Боннэр: «Хороший артист, я его люблю». Боннэр рассказала ему о разговоре. Шиханович ззаметил, что она была недостаточно красноречива, могла бы убедить своего попутчика. Она ответила: «Страх ни в чем убедить нельзя и ничем — ни словом, ни делом. Преодолеть страх можно только самому».
Запишите где-нибудь эту нехитрую истину: «Страх можно преодолеть только самому». В жизни помогает.
Но вернемся в горьковскую квартиру, в 14 июля. После той грязи, что Яковлев размазал на страницах своей книги, он самолично, как говорится, на голубом глазу явился к Сахарову. Для этого надо обладать немалой наглостью. Впрочем, тут возможно другое: крайняя степень цинизма. Сахаров сказал: «В девятнадцатом веке я должен был вызвать вас на дуэль». Сказал совершенно серьезно, без улыбки, без тени иронии, без намека на высокопарность. Его била дрожь. Но через несколько минут она прошла. Андрей Дмитриевич пригласил Яковлева в комнату и даже удостоил его разговора.