подвенечное платье, подвенечное платье своей
матери – дотла. Теперь, плача, рассказывала мне об этом:
– Мне пришлось это сделать, вы же понимаете, его больше нельзя было хранить. Я даже не обсуждала это со своим мужем, мистер Рен, я просто это сделала. Я бы никогда больше не смогла снова взглянуть на это платье, я никогда бы не смогла… я, – пожалуйста, извините меня, я сейчас… Простите меня, она была моей дочерью! Она была моей дочерью. Почему моя дочь умерла? Почему никто не может мне это объяснить?
Да, Бобби Дили был прав, я люблю романтический флер. И если газетная колонка – это стервятник, то она возрождает меня, даже когда этот стервятник вырывает из меня кусок. Слушая, скажем, удручающие признания скромной, порядочной женщины в ее кухне в Нью-Джерси, я обнаруживаю, что наступает момент, когда я возрождаюсь благодаря ее страданию, видя что-то человеческое в незнакомых мне людях, я делаюсь лучше, чем есть на самом деле.
Когда колонка была готова, мои мысли вернулись к предыдущему дню. Я думаю, если мой супружеский грех представить в виде пещеры, то сейчас я собирался пробираться ощупью вдоль темных сырых стен, чтобы нащупать острые места и определить размеры пустоты, которую я открыл в себе. Мне хотелось обдумать это дело, решить, следует ли мне во всем признаться жене, и если да, то когда и в какой форме. А если признаваться не нужно, то какого мнения я должен быть о себе самом? Я полагаю, что другие неверные мужья ломают голову над теми же самыми вопросами. К тому же я надеялся, что Кэролайн Краули догадается о раздвоении моих чувств и о моих колебаниях и не начнет слишком скоро требовать от меня продолжения отношений. Возможно, она и сама испытывает угрызения совести, если учесть, что она обручилась с молодым чиновником, которого я видел на вечеринке у Хоббса. Но я ошибся. Не успел я покончить с колонкой, как она позвонила мне.
Разговор у нас вышел коротким и касался в основном продолжения сексуальных отношений. Себе я пообещал никогда ее больше не видеть, а ей сказал, что буду ждать ее через полчаса в ресторане недалеко от Парк-Авеню, стены которого украшали многочисленные абстрактные изображения разных рыб. Я пришел туда первым и только успел подойти к официанту, чтобы взять у него карту вин, как через окно увидел подходившую к двери ресторана Кэролайн в шубке и синих джинсах и в тот же момент до конца осознал, почему я поступил именно так. Она вошла в холл ресторана, и все мужчины как один сразу развернулись в ее сторону и следили за ней глазами, пока она снимала шубу и отдавала ее гардеробщику. Теперь их день очевидно стал чуть лучше, счастливее и радостнее; они урвали для себя частицу Кэролайн, чтобы спрятать и сохранить ее в недоступном ни для кого уголке души, там, где хранятся их личные сокровища. Она поцеловала меня и, облегченно вздохнув, села напротив со счастливым видом женщины, только что отмахавшей двадцать кварталов под открытым небом Манхэттена. Ее глаза сияли, и от этого она казалась моложе, чем в первую нашу встречу.