Вот как-то раз после того, как он уже извратился, сидели мы в ординаторской. Играли в шахматы. И поскольку ходы мы не записывали, я ему и говорю:
— Лёш, ты не помнишь, я пешкой до конца дошла? А если даже дошла, то в шахматах белых ферзей всё равно не два. И чёрных — не два. И лошадей — не восемь.
Лёха фигурки пальчиками пересчитал, заставил меня забожиться на курочку Рябу, что его тоже два, и как заорёт: «Алёна!!! Тонометр!!! Быстро!!!»
— Какая, на хер, Алёна?! Ты что, мозгами поехал на старости лет? Я — Таня.
А он не реагирует. Только козу мне пальцами делает и сюсюкает:
— Скажи, сколько у дяди доктора пальчиков?
— Двадцать, — говорю, — как у всех. А показываешь четыре.
Тут Алёна прибежала с тонометром. Манжету намотала, грушу накачала, шипит потихоньку, ушами слушает.
— Ну? — нервно вопрошает Лёха. — Сколько-сколько?
— С таким не берут в космонавты, — сомнительно отвечает Алёна, — с таким скорее в кардиологию в койку укладывают и диагноз «злокачественная гипертония» ставят.
Я сам! — Алёша вырвал у неё инструмент и повторил процедуру.
— Ну, чего? — спрашиваю. И мне становится ужасно весело, потому что у Алёшки четыре брови и все очень лохматые. И он ими шевелит.
Срочно зови Сергея Алексеевича с чемоданом и анестезисткой, звони в операционную, пусть срочно разворачиваются. Когда последний раз ела и что?! — Вот, думаю, как Лёха о дежурной смене заботится интересуется, когда и что акушерка ела. И ещё думаю — а мысли такие почему-то яркие, толстые, медленные, — Серёга-то нам зачем? В шахматы втроём не играют. И вдруг Лёха мне — херак! — по щеке.
— Эй, — говорю, — не время для утех! Беременная я!
— Ела когда?!
Понимаю, это я его интересую всё-таки.
— Утром, по-моему… Что-то мне сложно как-то вспомнить. По-моему, у меня деменция[42]. Или прогестероновое слабоумие.
— Клизма? — спрашивает его Алёна на бегу.
— Какая, в п…ду, клизма! Быстрее!!! — орёт Лёха.
И так мне обидно стало за вот это вот жлобство и хамство, что я ему так с укором:
— Вот, Лёш, шесть лет ты в институте учился. Потом ещё хрен знает сколько лет во всяких суб-, спецклин- и прочих турах. Руку десять лет набивал на «униженных и оскорбленных» женщинах в бывших французских колониях, освобождённых социализмом, — и до сих пор не знаешь, что клизма — она в другое отверстие вставляется!
— Шуточки всё шутишь. Одной ногой на… операционном столе, а всё ёрничаешь, — как-то уже спокойнее говорит мне Лёха и по руке гладит. А я глядь — уже на каталке лежу и Серёжка мне в вену что-то тычет.
— Серж, я надеюсь, это шприц, а не то, что ты обычно хочешь в меня воткнуть? — иронично осведомляюсь я.