До дома оставалось шагов пятьдесят, когда ноги совсем ослабели, отказываясь удерживать разом отяжелевшее, непосильное тело, и Элизабет осела – хорошо, что рядом оказался большой, неправильной формы камень.
Минут пять она приходила в себя, дышала глубоко, ровно, пытаясь обуздать зачастившее в рваной аритмии сердце, бьющее кровяными всплесками в сдавленные виски.
А когда все же удалось восстановить и дыхание, и сердцебиение, она поняла, что домой не пойдет. Что просто не сможет. Не сможет сдержаться, не разреветься, не устроить истерику. И уж тем более не сможет лечь с ним в постель, не сможет делать то, что делала еще утром. Она вспомнила, и ее передернуло.
А ведь надо, чтобы он не догадался. Чтобы ничего не заметил. Но как она сможет обнимать, целовать его, человека, который убил маму, а потом гнусно, подло использовал ее? Как она сможет говорить с ним спокойным, ровным тоном, чувствовать, как он проникает в нее, и при этом оставаться безучастной, равнодушной? Да ее наверняка вырвет. Она захочет убить его, задушить, перегрызть ему горло. Но он ведь сильнее, он значительно сильнее.
И тут она поняла – дело не в опасности, она просто не может видеть его, слышать. Он ей противен, всегда был противен, липкий, скользкий, а сейчас противен до невыносимости. До спазма. До рвотного рефлекса. Нет, она домой не пойдет. Никогда.
Элизабет поднялась с камня и побрела по отекшей от сочащейся влажности улице. В обратную сторону от дома.
Она остановилась, лишь когда почувствовала усталость. Оказалось, что она находится в центре Милтона – кафе, пара баров и даже несколько магазинов были по-прежнему открыты, по улице праздно шатались поздние прохожие, пара подвыпивших студентов вывалились из бара, из открытой двери раздался неестественно возбужденный женский смех.
Теперь Элизабет знала, что делать, все решилось само, практически без ее участия. Она зашла в телефонную будку, сняла с рычага трубку, порылась в кармане – денег не было, повесила трубку на рычаг, вышла из будки и так же механически, будто внутри ее работала заранее запущенная программа, направилась в соседний бар.
Внутри было сильно накурено, играла музыка, хотя народу было немного – трое-четверо мужчин сидели за стойкой, еще две женщины явно за тридцать, уже в изрядном подпитии, что было заметно по их расслабленным улыбкам, смотрели по сторонам – то ли поджидая кого-то, то ли просто в поисках нового знакомства. Элизабет подошла к стойке: головы мужчин, как по команде, повернулись в ее сторону, бармен, здоровый, усатый дядька тоже уставился, но недовольно, неодобрительно.