— Ну, так что, — сказал капитан, — как будем говорить? Начистоту, по душам, или — как? Может, хватит кривляться? Куда ты все-таки перепрятал нож?
— Я кривляться вовсе и не собираюсь, — возразил я гневно. — У меня все — чисто… Но ведь с вами нормально говорить невозможно, нельзя!
— Это почему же — невозможно? — спросил, посмеиваясь, капитан.
— Да потому что, вы все тут — как бараны…
Разговор этот происходил в шестнадцатом отделении милиции, в кабинете начальника опергруппы, Олега Михайловича Прудкова (так, уже по приходе в отделение, отрекомендовался мне капитан). Он помещался теперь за столом, в полумраке, а я — напротив, поодаль, на табуретке.
Я сидел там и корчился, облитый резким, слепящим светом лампы, направленной мне в лицо.
Картина эта была мне знакомая, давно уже надоевшая, опостылевшая до тошноты. Когда-то в молодости я сиживал так во многих местах — на Кавказе, на Дону, на Украине… В последний раз это было пять лет назад, в Конотопе, — захолустном украинском городке, — откуда как раз и начался долгий мой северный путь арестантских мытарств и последующих превращений; превращений, закончившихся нынешним приездом в столицу. И никак не думал я, не гадал, что все может повториться, вернуться снова… Однако — вернулось! Повторилось в точности, во всех деталях. И сознавать это было горше всего.
Горше всего! — ибо сам — то ведь я уже был не прежний…
Раньше я, в подобных обстоятельствах, никогда не терялся, твердо знал, что делать, и уверенно вел свою игру. Игра эта заключалась всегда в том, чтобы перехитрить, обмануть противника — того, кто сидит по другую сторону стола.
Для этого — в российской уголовной практике — имеется немало способов. Наиболее испытанный, надежный здесь — прием сугубо игровой, балаганный, скоморошеский. Но прежде, чем продолжить сюжет, может быть, есть смысл остановиться на минуту, и потолковать именно об этом? «Скоморошество» — явление истинно русское, национальное, коренное. И оттого, я думаю, познакомиться с ним будет вам интересно… Существует мнение, будто слово «скоморох» произошло от греческого «скоммрах», что означает: «смехотворец». Что ж, пожалуй. Не надо только путать причину со следствием. Литературное определение, возможно, и впрямь пришло из Византии. Но нас сейчас интересует суть вопроса. А суть заключается в самой природе смеха, — которому (так же, впрочем, как и слезам) учить народ не было надобности… Скоморошество — вообще говоря — типичное порождение средневековья. Нечто подобное легко обнаруживается в Германии (шпильманы) или, например, во Франции (труверы). Российский вариант, естественно, имеет свою специфику. Заключается она — прежде всего — в том, что России, в ту далекую пору, приходилось преодолевать многие чужеродные влияния. Монгольское иго длилось долго и оставило заметные следы! И вот, пытаясь их преодолеть, народное самосознание выработало особую категорию смеха. Смеха иронического, многопланового, лукавого — такого, где автор, якобы, развенчивает все. Глумится над самим собой, и, одновременно, — над властями. И не щадит также и окружающей публики, критикует местные традиции и нравы… Причем подается эта критика не в форме прямого осмеяния, а именно — лукаво, по-скоморошески. В сущности, это некая форма фольклорного шутовства. Скоморохи и являлись как раз странствующими шутами, балаганными лицедеями — полунищими, бездомными, вечно кочующими по проселкам и ярмаркам Руси.