— Барина нет дома. Без него не велено никого принимать.
«Как же, доктор сказал, что сторож не понимает по-русски? — мелькнуло в голове Беляева. — Отлично говорит…»
— У меня от барина вам записка, — сказал он.
— Барина нет дома. Без него не велено никого принимать! — настойчиво повторил голос.
— У меня с собой карточка барина.
— Барина нет дома, — в третий раз повторил голос уже сердито и угрожающе. — Без него не велено никого принимать.
— Что за чертовщина такая? — вспылил Беляев, с удивлением прислушиваясь к монотонному голосу, который в третий раз тупо и механически повторял одни и те же слова. — У меня карточка, я же вам говорю… Ах, черт! — сообразил он наконец. — Я-то дурак тоже!
Он вынул из бумажника карточку доктора и, показывая её невидимому сторожу, спросил по-французски:
— Вы, вероятно, не понимаете по-русски?
— Non, monsieur. Pas un mot.[1]
— У меня с собой визитная карточка хозяина этой дачи с надписью для вас. Доктор, вероятно, сам сегодня приедет вечером… Можете вы меня пустить?
В глазок высунулись два тонких смуглых пальца, и голос сказал:
— Позвольте карточку.
«Однако, фокусник этот доктор! — подумал Беляев, когда кусочек картона исчез в отверстии двери. — Настоящий средневековый ритуал! Что он, деньги фальшивые делает, что ли?»
Глазок в двери снова открылся, и тот же голос теперь уже спокойно, приветливо произнёс по-французски:
— Отпустите извозчика!
— Поезжай! — крикнул Беляев. — Я останусь. Поезжай!
Микку тронул лошадь, и Беляев видел, как он ежеминутно оборачивался назад с любопытством, пока не скрылся в лесу за поворотом.
Беляев обернулся — и удивлённо отступил. Дверь дачи была уже раскрыта, и на тёмном фоне передней, на пороге вырисовывалась невысокая, стройная фигура замечательно красивого молодого человека со смуглой оливково-коричневого цвета кожей, большими глазами, осенёнными длинными, словно стрелы, ресницами, и шапкой вьющихся чёрных волос.
Одет был оригинальный сторож в мягкий кремовый пиджачный костюм и туфли, поражавшие своим маленьким размером. Тёмную, но нежную и гибкую шею свободно охватывал отложной воротничок мягкой чесучовой сорочки.
— Мсье может войти! — сказала фигура приветливо и отступила в глубину сеней. В правой руке у неё Беляев заметил воронёное короткое дуло «крошки Веблея».
Машинально переступил он порог и невольно вздрогнул, услыхав, как сзади него с мягким негромким стуком захлопнулась дверь.
Он снял пальто в передней и, очутившись в следующей комнате, с интересом начал осматриваться.
Нельзя было сразу определить, служила ли эта комната столовой или гостиной. Мягкие низенькие пуфы, обтянутые нежным, серовато-зелёного цвета сукном без всякой отделки, были разбросаны вперемежку с невысокими бамбуковыми креслами с плетёным сиденьем и спинками, косо срезанными, странно уютными, манившими развалиться и отдохнуть: чувствовалось, что кресло само, без всяких усилий со стороны человека, обнимет и поддержит тело. У стены помещалось нечто вроде буфета или бюро с плотно пригнанными дверцами, по-видимому, без замков. Возле небольшого стола, на котором остались забытыми тарелочка с очищенным наполовину мандарином и только что разрезанная книга, придвинут был большой изящный шезлонг, который Беляеву до сих пор приходилось видеть лишь на картинках заграничных журналов.