Маралов стоял у топчана, на котором лежала изменившаяся до неузнаваемости Маша. Он присел у изголовья и осторожно погладил ее волосы. Чуть дрогнули губы, и Маша благодарно прижалась щекой к покрытой шрамами и рубцами руке.
— Ничего-ничего, — успокаивал ее Маралов. — Все будет хорошо. Главное — жива, все остальное — семечки.
— А… а Виктор? — чуть слышно спросила Маша.
— Да жив, бродяга! Еще как жив! — сразу повеселел Маралов.
Маша слабо улыбнулась.
— А Рекс?
— Чего не знаю, того не знаю, — развел руками Маралов.
И вдруг Маралов наклонился к уху Маши и зашептал:
— Ты вот что. Я тут с врачом говорил, он уверяет, с ребенком полный порядок. Но он хирург, по-нашему мясник, а те, которые по женской части, могут наплести про загипсованную ногу, про потерю крови. Ты их не слушай! Как кровный брат говорю: умри, но ребенка сохрани!
— Если надо, умру, — кивнула Маша.
— Тьфу, черт, опять глупость сморозил, — стушевался Маралов. — Привык, знаешь, приказывать: умри, а высоту возьми, умри, но деревню не сдавай. Что толку от покойников? Что толку, если все начнут умирать?! Нет, не умирать надо, а побеждать. Так что ты живи! А то обижусь, ей-богу, обижусь! Чего ради я отцедил полтора литра своей кровушки?!
— Меня, наверное, в тыл? — поинтересовалась Маша.
— А то куда же!
— Скажи Виктору, пусть разыщет.
— Само собой! Ну, бывай, сестренка, — неожиданно дрогнувшим голосом попрощался Маралов. — Держись. Изо всех сил держись! Мы еще увидимся… когда-нибудь.
Маралов поднялся. Одернул гимнастерку. Шагнул к выходу. Потом вдруг вернулся. Опустился на колено. Взял в руки маленькую шероховатую ладошку, неловко поцеловал ее и с неожиданной для себя нежностью прошептал:
— Береги себя.
Во время штурма города капитана Громова слегка зацепило в левую руку. В горячке боя он боли не почувствовал. К вечеру, когда Орел был полностью очищен и разнесся слух, что ближе к ночи в Москве будет салют в честь освобождения Орла и Белгорода, все как один решили привести себя в порядок, побриться и достойно отметить первый в истории этой войны салют.
Седых мигом соорудил в небольшом овражке костер, приволок два ведра воды и подвесил над огнем.
— Баньку бы сейчас, да с веничком, — мечтательно вздохнул он.
— А к веничку — белые руки, — подхватил кто-то.
— Вот-вот! А к ним — длинные волосы да голубые глаза.
— У-у, кобели шелудивые, — укоризненно ворчал Седых. — Все-то у них бабы на уме. Забыли, как день провели, забыли, что все были кандидатами в покойники?
— Ничего, товарищ младший лейтенант, — рассудительно заметил один из разведчиков. — Работа у нас такая. Тут уж ничего не поделаешь, пока не заночуем в Берлине. Зато потом…