— В Иалумете почти никто не верит в милт, — хмуро перебил Винсент. — Но он существует. А если так, то им можно управлять.
— Только непонятно, на кой ляд это надо, — вставил семинарист. — Самое бессмысленное занятие во всех трёх мирах, от этой часовни до золотых садов всеблагой матери.
— Всё так, — согласился Григорий. — Однако это занятие способно полностью поглотить внимание и тем самым отвлечь от тягостных мыслей. Хотя бы на время…
— Ваш Авдей слишком умён, чтобы прельститься игрушкой.
— Милт не игрушка! — рассердился Винсент. — Это сила и мудрость самого мироздания. Кто знает, может быть она даже руку ему исцелит!
— Вы думаете? — дрогнувшим голосом переспросил Григорий.
Семинарист гневно захлопнул книгу.
— Подло манить старика ложной надеждой на исцеление внука!
Винсент подошёл к нему, смерил презрительным взглядом.
— Авдей мой друг. Но тебе никогда не понять, что это значит. Иначе в тебе никогда не было бы столько злобы.
— Не тебе судить! — огрызнулся семинарист.
— А я и не сужу. Я жалею. Жизнь, в которой нет друзей — пустая жизнь.
— Моя жизнь отдана служению великой матери! — заорал семинарист. — Поэтому в ней нет места для бренных мелочей.
— И ты думаешь, Таниара прельститься такой пустышкой? Если нет людей, которые могут надеяться на тебя, то богине ты тем более не нужен.
— Не смей произносить её имя своим поганым языком, грязный еретик!
— Молчать обоим, — велел Григорий. — Не в кабаке. — Вздохнул устало и сказал: — Ни одна мать не пожелает, чтобы её дитя лишилось того тепла, которое даёт дружба. Нам всем приятно его принимать, но ещё приятней дарить. Дружба — это во многом служение. Но служение без холуйства. К сожалению, осознать эту истину можно, лишь основательно её распробовав. Поэтому сейчас же вы оба отправитесь в интернат и будете восемь часов подряд служить беспомощным. Надеюсь, это хотя бы немного научит одного из вас замечать, что в мире, кроме него, есть и другие люди, а другого — понимать, что боль способна породить лишь ненависть.
— Боль, рабби? — не понял семинарист. — Какая боль?
— Любая. Ведь словами можно ударить ничуть не слабее, чем хлыстом.
Семинарист по-прежнему ничего не понимал. Зато Винсент опустил голову.
— Да, преподобный. Разрешите исполнять епитимью?
— Ты же и так работаешь в интернате, — недоумённо сказал семинарист.
— Ну и что? Отдежурю одну смену вне очереди и без оплаты.
Семинарист глянул на Григория, на Винсента.
— А почему епитимья? Я не понимаю.
Винсент ломано и резко дёрнул плечом, словно закрывался от внезапного порыва пронзительно-холодного ветра.