— Но… — начал было возражать Клемент и тут же умолк. — Я не знаю, — сказал он тихо.
— Вопрос трудный, — согласился преподобный. — Быть может, вам легче будет над ним думать, если вы пересядете в кресло? Ноги ведь наверняка затекли? А боль в затёкших ногах не способствует остроте мышления.
— Ничего, я привык так сидеть.
— Но в кресле-то удобнее.
— Да, — машинально пересел Клемент. Мысли были заняты другим. — Вы такие странные вещи говорите… Я не знаю, что о них думать.
— А что вам хочется о них думать?
— Что они мне нравятся, — сказал Клемент. — Но никаким боком не подходят к моей жизни.
— Какие же вещи подходят к вашей жизни?
Клемент пожал плечами.
— Не знаю. Я не так давно начал жить, чтобы это знать.
— Тогда попробуйте как можно яснее представить, какой вы хотите видеть вашу жизнь.
— Я не знаю.
— Конечно, не знаете, — согласился преподобный. — Ведь вы ещё ни разу об этом не задумывались. Не пора ли определиться, кем вы хотите быть и зачем?
— Мои желания ни для кого никакого значения не имеют, — отрезал Клемент.
— А для вас самого?
— Тоже.
— Странное решение. Это как если бы вам дали незнакомое кушанье, а вы выкинули бы его на помойку, не попробовав ни кусочка. Не зная, по вкусу оно вам или нет. Но зато продолжали бы есть блюдо, вкус которого вам не нравится. Как-то всё это…
— …нелогично и противоестественно? — закончил невысказанную мысль Клемент.
— Да.
— Но у меня нет возможности ничего изменить! — ударил кулаком по подлокотнику Клемент.
— А вы её искали?
Клемент не ответил. Но преподобный ответа и не требовал.
Все ответы придётся рано или поздно давать себе самому.
— Я пойду? — глянул он на преподобного.
— Если хотите уйти — идите. Если хотите ещё о чем-нибудь поговорить — я вас слушаю.
— Нет. Я не знаю. Я пойду.
Преподобный встал с кресла одновременно с Клементом.
— Пусть милосердная мать ниспошлёт вам свою благодать, уважаемый, вне зависимости от того, во что вы веруете и не веруете, — произнёс преподобный напутствие.
— Почему вы называете меня уважаемым? — не понял Клемент. Все священники, с которыми он говорил до сих пор, обращались к нему «сын мой» или, крайне редко, «брат мой».
Преподобный Григорий улыбнулся:
— Уважения достоин любой и каждый, пока своими поступками не докажет обратного.
Клемент отшатнулся.
— Я… Я убил людя.
— В прямом смысле или в переносном? — нисколько не удивился признанию Григорий. В Гирреане они звучали часто.
— В прямом. Я был облечён властью казнить и миловать. И я казнил.
— Этот людь был виновен согласно букве закона?
— И букве, и духу, — уверенно ответил Клемент.