Во второй половине дня в комнату влетела Полякова, таинственно поблескивая глазами:
– Ой, девочки, что скажу!
Дамы собрались в кружок почему-то у Надеждиного стола.
– Сущенко Аркадий Ильич умер!
– Да ты что?
– Вот точно, звонили только что из дома.
– Только что звонили, а ты уже знаешь!
– А я как раз у экономистов была, и там женщина приходила матпомощь оформлять, ну, на похороны.
– Что-то в нашем институте последнее время одни похороны, – вздохнула Надежда.
– А что с ним случилось-то?
– Ой, да вы же слушайте дальше! И Лариса Павловна-то тоже!
– Что – тоже?
– Тоже умерла, мать ее звонила.
– Так они вместе, что ли, где-то были?
– Да надо думать, что не порознь умерли, ну я подробности еще выясню. – И Полякова умчалась.
– Ну вот, – сказал неслышно подошедший Валя Голубев, – дотрахались, значит.
Дамы сконфузились и разошлись. Надежда рассердилась:
– Ты, Валентин, все-таки выбирай выражения, про покойников ведь говоришь!
– А что, хорошая смерть, оба в один миг, уж лучше так, чем как Никандров!
– Ты погоди, что там еще выяснится.
И выяснилось.
На следующий день Валя попросил Надежду о помощи.
– Понимаешь, Жора Чапыгин звонил. Что-то у него там стряслось, неприятности большие, по телефону говорить не может, очень просит встретиться. И тебя просил привести, он тебя очень уважает.
Жора Чапыгин работал когда-то давно у них в институте, вечно что-то доставал, крутился, кипел: то занимался аквариумными рыбами – разводил их на продажу, – то какими-то бирманскими кошками – тоже разводил и продавал через клуб, потом хотел взяться за разведение щенков мастино, но жена не позволила, ей хватило бирманских кошек. В трудные дефицитные времена Жора также приторговывал книжками и дамскими сапогами.
Жора был маленького роста, почти лысый, прихрамывал с детства на левую ногу и имел в институте кличку Хромой Бес, но не за хромоту, а за неумеренное пристрастие к дамскому полу. Он любил всех женщин и ухаживал за всеми без исключения по принципу «Не прошло – и ладно», то есть ни капельки не огорчался, получая отказ, а, наоборот, начинал еще лучше к женщине относиться, но уже подружески. Лет ему было уже под пятьдесят, но про это никто не знал, потому что последние двадцать лет Жора почти не менялся. Когда-то давно, сто лет назад, он как-то вдруг попытался ухаживать и за Надеждой, но у нее это не вызвало ничего, кроме смеха. Жора не обиделся, а, наоборот, стал относиться к ней повнимательнее, доставал дефицитные книжки для маленькой тогда еще дочери Алены, лекарства для Надеждиной матери и модные тряпки для Алены подрастающей. С началом перестройки, когда народ понемногу начал нищать, а у Жоры был не то рыбный, не то кошачий период, начальство почему-то вдруг невзлюбило Жору. С точки зрения начальников, было за что: за все годы работы в институте Жора ни дня не работал, то есть на работу он приходил, хоть и с опозданием, и почти каждый день, но добиться от него хотя бы минимальной трудовой деятельности было невозможно. При этом человеком он был очень общительным, не жадным, да и не бедным по тем временам и частенько приносил к ежедневному общему чаепитию то коробку трюфелей, то килограмм ветчины, то мешок каких-нибудь булочек и пирожков просто так, без всякого повода. Вообще экономить Жора не умел, и деньги у него всегда текли рекой, но все-таки он умудрился и машину купить, и дачу построить, и содержать семью – неработающую жену и двоих детей. Поэтому начальство возненавидело Жору не за лень, таких-то в институте было сколько угодно, а за независимость и умение зарабатывать деньги вне стен института. Жоре предложили уволиться по собственному желанию, он уперся, начальство тоже пошло на принцип, дело вынесли якобы на усмотрение коллектива. Всем было неохота рисковать из-за Жоры, тем более что он без работы не пропадет, и за Жорино увольнение коллектив преданно проголосовал в полном составе, не считая Вали Голубева, Надежды и еще двух-трех человек, которые, вспомнив гору съеденных Жориных пирожных, конфет и бутербродов, не смогли совладать с собственной совестью.