– Уж больно много ты знаешь, как я погляжу.
– Муж от меня ничего не скрывал.
– Уж если ты такая умная, так и держала бы своего мужика при себе и не пускала бы по бабам шляться, все неприятности-то от этого.
Марьяна чувствовала, что он понемногу поддается, и приободрилась.
– Ладно, все мы делаем ошибки. Развяжи хоть одну руку мне, затекло все. И скажи своим, чтобы не шумели там, ночь на дворе, соседей разбудят.
– Что это я тебя слушаться должен?
– А то, что я тебе сейчас деловое предложение сделаю. У тебя нет курьера в Италию товар везти? Так я его тебе предоставлю. Тоже из института, человек солидный, начальник.
– Кто такой?
– Замдиректора Богданов, любовник мой. Я потому тебе его фамилию называю, что только я знаю, как его заставить товар провезти. Он теперь вместо мужа поедет, больше некому.
– А ты себе что за это хочешь? Чтобы мы тебя не трогали сегодня?
– Ну уж нет! Мне отдать долю мужа. А Богданову ничего не надо, он и за так все сделает.
– За твои прелести, что ли?
– Мои проблемы, сама разберусь.
– Ну смотри, я ведь за тобой прослежу.
– Ладно, хватит пугать, развяжи ты меня наконец. И скажи, чтобы этот дерганый мои украшения отдал, сам с ними расплачивайся, а то какие-то мелкие воришки они у тебя.
– Ты не очень-то высовывайся.
Но все-таки он пошел, поговорил о чем-то с парнями на кухне, после этого дерганый Васенька выложил перед Марьяной украшения.
– А цепочку? – вконец рассвирепела Марьяна.
Цепочка нашлась у высокого. Они ушли по очереди, так настояла Марьяна. После их ухода ее начала бить крупная дрожь и до утра она так и просидела, прислушиваясь к каждому шороху и клацая зубами.
На следующий день после похорон Синицкого, во вторник, когда сотрудники пришли на работу, выяснилось, что то ли ночью, то ли в воскресенье ктото опять залез в щит и в систему, сломал все печати, перепаял все провода обратно, все привел в порядок и аккуратно поставил все печати и пломбы на место. На Владлена Ивановича было жалко смотреть. Милиция еще с понедельника вцепилась в него, как бультерьер в рукавицу. Милиционеры все были какие-то новые, это чувствовалось по хватке, с которой они допрашивали. Кто-то, наверное Полякова, принес слух, что дело передали в городское управление, а там совсем другой подход, и они копать будут глубоко, ну, дай-то Бог!
Когда Надежда вернулась с обеда, Полякова сказала ей:
– Тебя просили срочно зайти к начальнику отдела режима.
– А что ему от меня понадобилось?
– Ты меня спрашиваешь?
Надежда отправилась к начальнику отдела режима Колобкову с неприятным ощущением в районе солнечного сплетения. Колобков был человеком тяжелым. Он работал в институте с незапамятных времен и считал своим святым долгом довести до сознания каждого сотрудника, что никаких перемен в нашей стране не было, нет и не будет. У него в кабинете были не девяностые годы двадцатого века – упаси Бог! – но даже не семидесятые. У него в кабинете царили годы сороковые или тридцатые. На столе у него под стеклом лежал огромный фотографический портрет генералиссимуса Сталина при всех регалиях, и Колобков советовался с ним по каждому поводу не менее десяти раз на дню. Его секретарша рассказывала подружкам в курилке, что не раз видела, как он разговаривает со Сталиным, жалуется ему на низкую дисциплину сотрудников и разнузданность средств массовой информации. Подписать у Колобкова какой-нибудь документ было совершенно невозможно. Все старались дождаться, когда он куда-нибудь уйдет, и попасть с нужными бумагами к его заместителю.