– Зван, зван! – отрывисто подтвердил Иван Карлович, усаживаясь в пролетке.
– Разрешите представить стороны, – молвил князь Василий: – Барон Иван Карлович фон Кернстофф – мой университетский друг Кирилл Захарович Любин… Как жизнь, Иван Карлович? – спросил Василий Святославович. – Есть окрыляющие новости?
Барон выразительно посмотрел на спину извозчика, уронил:
– Потом.
Дальше ехали молча. Совсем стемнело, погасла вечерняя заря. Извозчик засветил керосиновую лампу в граненом фонаре слева от себя. Еще совсем немного, несколько минут – и в неверном свете фонаря покажутся ворота из литого чугуна.
Двухэтажная вилла стояла в глубине старого, запущенного сада. В вечернем сумраке она казалась нежилой, вымершей: темные окна, заколоченные парадные двери. Но вот в окнах второго этажа появился движущийся огонь: кто-то нес подсвечник. Еще днем в небольшом зале на втором этаже был растоплен камин, и сейчас сухое тепло невидимо клубилось в помещении. Все убранство зала – длинный дубовый стол, вокруг которого выстроились черные массивные стулья с высокими спинками. Стол был накрыт хрустящей скатертью, и на нем выстроились в ряд пять подсвечников – в каждом по пятнадцать свечей. А у окна, чуть-чуть отодвинув штору, стоял молодой граф Алексей Григорьевич Оболин. Три месяца назад ему исполнилось двадцать семь лет, он был строен и хрупок, черная фрачная пара подчеркивала бледность его лица, которое не покидало несколько капризное и надменное выражение.
В зал вошел высокий, крепкий молодой человек в сером отглаженном костюме-тройке, дворецкий Никита Никитович Толмачев. В его руках была огромная золотая чаша с носиком уточкой. На боках чаши смутно обозначились контурные рисунки… За Толмачевым семенил старик с лысым удлиненным черепом, похожим на оплывшую свечу. Старик нес стопку золотых тарелок разной величины. Граф Оболин повернулся к вошедшим.
– Братину – в центр стола, – приказал он.
Дворецкий поставил чашу, как было велено, – и мгновенно на ее золотой поверхности отразились, затрепетали язычки пламени от свечей двух подсвечников, которые оказались по сторонам братины.
– На сколько персон накрывать, ваше сиятельство? – спросил дворецкий.
– На семьдесят, – последовал ответ.
– Но приглашены всего семеро. – В голосе Толмачева прозвучало удивление.
– На семьдесят, Никита, – спокойно, но жестко повторил Алексей Григорьевич. – Да поживее. Вот-вот должны быть. Пусть Дарья поможет.
Дворецкий сделал знак старику, и тот проворно, умело начал расставлять на столе тарелки.
– Дарья! – позвал Никита.
В комнате появилась молодая женщина лет двадцати двух в длинном темном платье с глубоким декольте, на шее поблескивал маленький медальон на золотой цепочке. Красота ее была завораживающей, ослепительной, что-то цыганское чудилось в ней: темные волосы, горящий взгляд под капризным изгибом черных бровей, смуглая кожа, движения, в которых сочетались грация, порывистость, нетерпение… Взгляды Дарьи и графа Оболина встретились – и на мгновение лицо Алексея Григорьевича осветилось нежностью и любовью.