Моралисты XVI и XVII вв. правили целым складом банальностей, но так тщательно скрывали это, что сделали из него целый дворец из штукатурки и размышлений. Идеальный дворец принимает прожитый опыт, но оставляет его в заточении. Здесь появляется сила убеждения и искренности, которую оживляют утончённые манеры и выдумка об 'универсальном человеке', с духом постоянного страдания. Аналитик стремится избежать, через глубины сути, постепенного склероза по отношению к существованию; и чем больше он абстрагируется от самого себя, самовыражаясь в соответствии с доминирующим воображением своего века (феодальный мираж, где неразделимо слиты Бог, королевская власть и мир), чем больше его ясность фотографирует скрытое лицо жизни, тем больше она 'изобретает' повседневное.
Философия Просвещения ускоряет спуск к конкретному по мере того, как конкретное в какой—то мере приходит к власти вместе с революционной буржуазией. После разрушения обиталищ Бога, человек низвергается в руины своей собственной реальности. Что произошло? Что—то вроде следующего: вот десять тысяч человек, убеждённых, что они видели как верёвка факира взвилась в воздух, в то время как множество фотоаппаратов продемонстрировали, что она ни на миллиметр не сдвинулась. Научная объективность выявляет мистификацию. Хорошо, но что она этим демонстрирует? Свёрнутую верёвку, абсолютно неинтересную. Я мало склонен к какому—либо выбору между сомнительным удовольствием быть одураченным и тоскливым созерцанием реальности, до которой мне нет дела. Реальность, которой я не понимаю, разве это не старая ложь изложенная по новому, не последняя стадия мистификации?
С сегодняшнего дня, аналитики выходят на улицы. Ясность — их единственное оружие. Их мысль больше не рискует оказаться в заточении: ни в фальшивой реальности богов, ни в фальшивой реальности технократов!
2
Религиозные верования отдаляли человека от самого себя; их Бастилия замуровала его в пирамидальном мире, с Богом на вершине и королём прямо под ним. Увы, 14 июля свободы на руинах единой власти явно не хватило, чтобы помешать самим руинам построиться в новую тюрьму. Под заёмной вуалью предрассудков проявилась не обнажённая истина, как мечтал Мелье, но клейкие идеологии. У пленников фрагментированной власти нет иного убежища от тирании, кроме тени свободы.
Нет ни одного жеста, ни одной мысли, которые не были бы заключены сегодня в сеть полученных идей. Медленное выпадение бесконечных фрагментов разорванного мифа распространяет повсюду пыль священного, пыль, от которой задыхается дух и воля к жизни. Ограничения стали менее оккультными, более грубыми; менее мощными, более многочисленными. Повиновение больше не излучается церковной магией, оно становится результатом массы мелких гипнозов: информации, культуры, урбанизма, рекламы, обусловливающих предложений на службе у любого установленного или будущего порядка. Для Гулливера, связанного по рукам и ногам, распростёртого на берегу Лиллипутов, решившего освободиться, внимательно осматривающегося вокруг себя, малейшая деталь, мельчайший контур на земле, слабейшее движение, всё обладает решающим значением, способным указать на то, от чего может зависеть его освобождение. В знакомом рождаются самые надёжные шансы на освобождение. Разве когда—то было иначе? Искусство, этика, философия доказывают это: под наслоением слов и концепций, всегда существует живая реальность неприспособленности к миру, всегда наготове, всегда готовая к прыжку. Поскольку ни боги, ни слова сегодня не могут уже стыдливо прикрывать её, эта банальность бродит обнажённая по вокзалам и незанятым участкам; она встречает вас при каждом вашем шаге в сторону, она кладёт вам руку на плечо, ловит ваш взгляд; и начинается диалог. Нужно потерять себя с ней или спастись вместе с ней.