Вдали, под косогором, виднелись река и мост через нее.
— Я еще не была здесь, — сказала она и остановилась.
— Теперь недалеко, — сказал Он, беспокойно оглядываясь.
Место было открытое и просматривалось ото всюду.
— Куда мы спешим? — спросила она, повязывая лоб цветной лентой. Волосы на затылке собрались в полукольцо, и она стала напоминать подростка.
— Нам надо спрятаться, — пояснил Он, — хотя бы до завтрашнего дня.
Зачем Он лгал. Если бы Он мог понять.
— От кого? — спросила она.
— От самих себя, — сказал Он.
Он не мог ей ничего рассказывать. Она и так знала больше его.
Они миновали стадион, открытый бассейн, какие-то здания с высокими колоннами и снова попали в парк. Дорожки уже совсем заросли, и под ногами с сухим, пистолетным треском ломались узловатые ветки.
— Мне совсем не хочется прятаться, — призналась она.
— Мне тоже, — согласился Он.
Город теперь спасал. Он казался единственным, что осталось ему как отдушина, как надежда, как реальность. Это была зацепка — уцелевший якорь.
Надо успеть, думал Он, пока я не совсем спятил, пока они меня окончательно не сбили с толка, пока я не лишился ясности мышления.
— А вдруг это тоже иллюзия? — спросила она.
— Тогда я пас, — сказал Он, поправляя на плече тяжелый Громобой, — проиграл по всем статьям. Тогда мне придется убираться. — Он чувствовал, что она испытывает сожаление. — Но у меня есть еще пес, — добавил Он с облегчением.
— Не ве-рю, — по складам произнесла она.
— Почему? — удивился Он.
— Потому что ты не производишь впечатление неудачника. Ты наперед знаешь, что делать.
Она чего-то от него хотела… может быть, тайного признания в том, о чем сама имела туманное представление.
— Если только мне не мешают, — ответил Он.
— Значит, ты сильнее всех?
— Кого? — удивленно переспросил Он.
Она впервые спросила о Наемниках, и Он насторожился.
— Ну тех, пучеглазых…
— Нет, слабее, всегда слабее, — признался Он.
Это тебе не подземные заводы Мангун-Кале, подумал Он, где ты можешь обвести вокруг пальца дурака-пангина, это тебе вечность, а с нею тягаться не стоит, потому что она видела и не таких ушлых ребят и решала не такие заумные ребусы.
— Но ты увереннее.
— Нет, — покачал Он головой, — и не увереннее.
— Тогда как же? — спросила она.
— Не знаю, — ответил Он.
Он действительно ничего не знал. Он только предположил, что надо действовать так-то и так-то, и действовал, и все всегда сходило с рук, словно ты чувствуешь вину или должен был чувствовать — за весь мир, за то, что ты последний человек в нем, за то, что ты не оправдал надежд, которые сам же и возложил на себя, за то, что ты занимаешься всем чем угодно, но только не главным делом, за то, что уже осень, а ты до сих пор тянет резину, ходит вокруг да около, как кот за мышью, за то, что ты трусишь, наконец.