Толстяк походил на отставного шерифа, если бы не завитой оселедец на лысой голове.
Единственное, успокаивало — тяжелый надежный «Браунинг» модели GPDA под мышкой — выхватить его было сущим пустяком.
Африканец даже немного поскучнел, когда Толстяк наконец среагировал и неожиданно произнес высоким фальцетом:
— Феодосия, когда суп будет?
Он даже повернулся в сторону дома, но так, чтобы не терять их из поля зрения.
— Тебе какой, вчерашний или черепаший?
Она уже стояла за спиной- — вынырнула, как дух из бутылки. Серьга в ухе жадно блеснула на солнце, сабля болталась на боку, как сухая коряга.
— Лучше бы черепаший, — попросил Толстяк.
Был он весь как литой — бурдюк с салом.
— Тогда подождешь, — почти любовно произнесла Старуха, — еще не готово. — Это мой старший, — представила она (словно Ивана-дурака), и среди множества морщин на ее лице прорезалась еще одна — глубокая и черная.
— А мы знакомы, — все так же пискляво заметил Толстяк.
— Что-то не припоминаю… — удивился Он.
— Клопофф… — пропел Толстяк, — супер-тяжелый. Сунь-гжунь, Воробьиная горка, помнишь?
И тогда Он вспомнил, что гостиница, в которой они жили, носила такое странное название. Штангист. Ну, конечно… Вот, где мы встречались. В девяносто… девяносто… и сел он за пьяную драку. Но это было черте когда. Не может быть…
— Да, — подтвердил Толстяк, — сорок пятые игры в Пекине! — И отхлебнул пиво. — Тогда я проиграл по всем статьям, даже не вышел в полуфинал. — Брюхо его колыхнулось. — Подставили. Так что теперь я обыкновенный Клопофф. Заметь, с двумя «ф» на конце. Америка не признает чужаков.
— Ты проиграл, потому что меня с тобой не было, — заявила Старуха, — если бы ты больше любил свою бабушку…
В ее голосе проскакивали нотки двуличия. Так говорят с неудачниками, понял Он.
— Если бы я тебя любил, я бы повесился! — штангист бисерно засмеялся.
— Когда я впервые тебя пеленала, у тебя были…
— А-а-а… опять ты, старая! Что проку в этих воспоминаниях.
Кольца оселедеца от возмещения мелко подрагивали на блестящей, загорелой макушке.
— Дедушка готов был слушать их часами, — напомнила она, взывая к памяти внука и одновременно поскрипывая, как ржавый механизм, — но он имел на это право, потому что он умел работать в отличие от тебя, а не наливаться с утра, как гиппопотам.
— Пропади ты пропадом, ведьма, — последовал ответ.
О чем они говорят, подумал Он. О чем? Почему-то я ничего не пойму, словно какой-то туман или наваждение. Словно заставляют поверить в невозможное. Словно толкуют об одном и том же, но это проскальзывает мимо, как чужеродный язык, и я чего-то не улавливаю и не постигаю, словно щебечут, словно вместе с обыкновенными словами вставляют непонятности, словно ты поворачиваешь голову, настраиваешься и — слышишь тиканье времени или будильника, который невозможно увидеть, вот так же, за речкой, — где когда-то проносились машины.