— Клепикова песенка спета, — возразил Степан. — Нам с теми придется повозиться, у кого корень глубоко в землю ушел, — с кулачьем!
— У всякого грешника — свой апостол… Говорят, сейчас в Москве на Всероссийском съезде Советов эсеровские вожаки будут домогаться отмены декретов, которые по деревенским богатеям бьют. Выходит, брат ты мой, корень у них один, только морды разные!
«Ишь ведь, как у него кругло получается, — с завистью подумал Степан. — Ну, если суждено вместе по военным дорогам ходить, то скучать не придется».
Степан съездил в город и, посоветовавшись с Селитриным, организовал в Жердевке коммунистическую ячейку. Вошли в ячейку, кроме него, Яков Гранкин, солдатка Матрена Горемыкина и много сочувствующих. Даже такие домоседы, среднего достатка мужики, как степенный великан Роман Сидоров и многосемейный Алеха Нитудыхата, начали интересоваться общественной жизнью. Все чаще вылезали они из своих домов, заслышав под окнами голос весельчака Тараса Уколова, оповещавшего народ о сходе.
Деревенские сходы теперь стали многолюдны. Вопросы решались по-государственному, обдуманно и серьезно. И кулаки приутихли, сбитые с толку этими новыми порядками. Молча следили со стороны шушукались между собой, выжидали.
Поздно вечером, когда Степан возвращался домой, на дороге ждала Аринка. Она попадалась ему каждый раз на новом месте.
— Это ты, Степа? — окликала она дрожащим полушепотом.
— Я.
— Испугал насмерть!
Она шла рядом, тихая и покорная, заглядывая ему в лицо своими темными глазами.
— Знаю, — говорила Аринка, — ты лез огонь потушить… Смотрел на меня, а видел другую.
Степан, бледный, с повязкой поверх черных кудрей, шагал молча, не мешая говорить и не слушая. В эти минуты он, против воли, сознавал, что любит Настю еще сильнее и безнадежнее.
Глубоко трогали его рассказы жердевцев о том, как Настя, рискуя жизнью, вырвалась из деревни, чтобы предупредить бойцов продотряда о кулацкой засаде, а потом шла вместе с отрядом в атаку на окопы…
Однако, встречая Настю, он был сух и мрачен. Он ломал себя, сковывал чувство… Нет, он не доверял больше сердцу.
Однажды, вернувшись домой, Степан увидел мать, сидевшую в темноте на пороге. Ильинишна вошла в избу и зажгла лампу. Собирая сыну ужинать, она все время порывалась заговорить с ним и робела. Наконец морщинистое лицо старухи оживилось, в глазах мелькнуло что-то некстати резвое, молодое.
— Хоть бы заладилось у вас, Степан… Правда, об Аринке слава нехороша. Да разве угадаешь? Кто про Настю думал плохое? А ведь обманула…
Дремавший на приступке Тимофей заворочался и неожиданно поддержал Ильинишну: