- Ну, я гашу. Спокойной ночи, - он задул свечку.
Они быстро и молча легли.
Еще не было пяти часов утра, как в дверь постучали. Они бесшумно, как привидения, оделись, не зажигая света, в мутном мерцании первой зари. Хозяин сварил для них кофе, но боязнь, что им опять придется с ним разговаривать, заставила их отказаться; натощак, дрожа от холода, они пошли в вокзальный буфет.
К полудню они уже обошли Марсель вдоль и поперек. С дневным светом и свободой к ним вернулась и смелость. Жак купил записную книжку, чтобы записывать свои впечатления, и время от времени останавливался с вдохновенным лицом и что-то набрасывал на скорую руку. Купили хлеба и колбасы, отправились в порт и уселись на связки канатов, напротив больших неподвижных пароходов и покачивающихся на волне парусников.
Подошел матрос, велел им слезть, начал разматывать канат.
- Куда идут эти корабли? - рискнул спросить Жак.
- А это смотря какие.
- Вон тот большой.
- На Мадагаскар.
- Правда? И мы увидим сейчас, как он отправится?
- Нет. Этот отходит только в четверг. Но если ты хочешь посмотреть на отправление, приходи сюда вечером, к пяти часам; видишь, вон там стоит "Лафайет", он отправляется в Тунис.
Так они узнали все, что нужно.
- Тунис - это не Алжир... - заметил Даниэль.
- Все равно - Африка, - сказал Жак, впиваясь зубами в краюху хлеба. Он сидел на корточках возле груды брезента, рыжий, с жесткими лохматыми волосами, которые торчали над низким лбом, с костлявым лицом и оттопыренными ушами, с худой шеей и маленьким носом, который он то и дело морщил, и был похож на белку, грызущую желудь.
Даниэль перестал жевать.
- Скажи... А может, написать им отсюда, прежде чем мы...
Жак так посмотрел на Даниэля, что тот осекся.
- Ты с ума сошел? - закричал Жак с набитым ртом. - Чтобы нас сразу сцапали, как только мы ступим на берег?
Он гневно глядел на друга. Лицо Жака было довольно невзрачно, его портило обилие веснушек, но глаза, ярко-синие, маленькие, глубоко посаженные, своевольные, жили на этом лице удивительной жизнью, и взгляд так часто менялся, что его выражение было почти невозможно уловить: он был то серьезен, то через миг лукав, то ласков и даже нежен, то вдруг зол, почти жесток; глаза иногда набухали слезами, но чаще всего бывали сухими, жгучими, словно вообще неспособными смягчиться.
Даниэль хотел было возразить, но промолчал. Его миролюбивое лицо беззащитно отдавало себя на милость раздраженному Жаку; он даже улыбнулся, словно извиняясь. У него была своя манера улыбаться: маленький, тонко очерченный рот внезапно сдвигался влево, обнажая зубы, и от неожиданной вспышки веселья лицо, обычно серьезное, обретало особую прелесть.