— Во-оз-дух! — непроизвольно заорал лейтенант. — Бомберы, прорва! Во-оз-дух!
«Восьмая» резко затормозила. Сзади, разбросанные по степи там и сям, виднелись другие наши танки, явно идущие на сближение. Всего на обозримом расстоянии, прикинул Кочергин, было машин двенадцать-четырнадцать. Они приближались. Самолеты, пеленг за пеленгом, уже заходили на бомбежку. Это были, теперь совершенно очевидно, «юнкерсы» — пикировщики, бомбившие прицельно. Немцы неизменно старались подавить все замеченные с воздуха цели, особенно танки, если с земли не было опознавательной ракеты, цвет которой постоянно менялся. Первым движением Кочергина было помешать танкистам занять место в общем строю. Машины следовало, напротив, по возможности рассредоточить. Догадается ли кто-то старший в танковой группе дать нужную команду? Сунув автомат сержанту, лейтенант вытащил ТТ, но и сам не услышал слабых хлопков пистолетных выстрелов в обрушившемся с неба звоне и реве моторов, пронзительном вое сирен пикировщиков…
* * *
После того как сведенные в неполный батальон машины бывших танковых полков корпуса генерала Вольского в предрассветном сумраке ушли в рейд к Аксаю, на Верхне-Кумский обрушились бомбардировщики. Сваливаясь из крепнувшей дымчатой голубизной, зияющей выси, то «хейнкели», то «юнкерсы», роняя вороньи стаи фугасок, забивали небо над поселком. Если «хейнкели», сбросив бомбы, строй за строем проскакивали дальше, чтобы, басовито гудя, проплыть где-то в стороне и снова тяжело развернуться на бомбежку, то «юнкерсы», сжимая поселок в низком кольце, один за другим обрывались вертикально вниз, громом моторов, надрывным воем бомб и рвущим воздух пронзительным верещанием сирен вдавливая в щели все живое. Забившись в щели и недостаточно глубокие окопы, наспех выдолбленные в окаменевшей земле, оглушенные чудовищным грохотом взрывов люди, задыхаясь от дыма, пыли, жаркого и вонючего чесночного дыхания тротила, сжавшись, впивались в куда-то сдвигавшуюся, словно живую, корчившуюся как в агонии, стонущую землю. Вместе с брызгами разноцветного огня в глазах, наглухо заклеенных смеженными веками, разламывающий мир треск разрывов выбивал из онемевшего сознания Сыроежкина одну и ту же отрывочную мысль: «Не моя!.. Нет, снова не моя!.. Опять не моя!» И он все тяжелее давил на чью-то слабо вздрагивавшую спину, прижимая ее к земле всей тяжестью своего ширококостного тела, полузасыпанного бившими сверху комьями земли. Потом в голове военфельдшера смутно прорезалась, стерлась и тотчас снова всплыла нечеткая мысль, что он прикрывает, наверное, Галю, девочку-санинструктора, которая с пустыми и белыми от страха, огромными невидящими глазами впереди его падала в щель.