«Сколько воинских эшелонов уже прибыло в район сосредоточения Второй гвардейской армии? — задал себе вопрос Василевский, когда «виллис» тронулся. — Погрузка и отправка идет четвертые сутки. Значит, прибыло эшелонов шестьдесят-семьдесят, не больше. Один корпус, скорее всего механизированный, выгрузился и направляется на внутреннее кольцо — в Вертячий, Песковатку. Сто эшелонов еще не прибыло. Это стрелковые корпуса, артиллерия. Их можно направлять до ближайшей к Мышкове станции. Это от нее в ста семидесяти — двухстах километрах… Механизированный корпус прибудет следом… Но как полажу с Родионом Яковлевичем Малиновским, который уже непременно в штабе Донского фронта, и, в особенности, с Константином Константиновичем? — подставил он разгоряченное лицо бившему навстречу колючему ветру. — Будут возражать, категорически, — сверлила мысль. — В особенности Рокоссовский! Никогда, верно, не простит мне Вторую гвардейскую! Немедленно свяжется с Верховным… Но не раньше меня! — твердо решил Василевский. — Придется еще усилить армию Малиновского корпусом Ротмистрова, когда Попов выполнит свою задачу… И, пожалуй, еще одним из резервных механизированных корпусов Ставки. Против армии Гота одним механизированным корпусом Малиновский много не навоюет…» — сделал вывод Василевский и тут же поймал себя на мысли, что корпуса Вольского и Танасчишина, уже потерявшие в предшествовавших боях до шестидесяти процентов людей и матчасти, исключил из расчета сил контрдеблокирования, как не существующие.
* * *
— А пробирает, черт… Зима вроде нашей, московской. Ишь намело! — спрыгнул Кочергин с броневичка и щелкнул железным футляром с черными готическими буквами на крышке — «Динст Брилле», убирая очки.
Иван Козелков, которого Кочергин подвез к высотке на крыле машины, согнувшись, бережно прикрывал огонек спички ладонями. Кочергин сунул руки за пазуху: сигареты он носил в нагрудном кармане гимнастерки, под ватником. Спички хватило бы и Шелунцову, в спешке хлопнувшему дверцей сильнее, чем следовало, но Козелков чиркнул снова: он чтил военные традиции — третьему не прикуривать!
Помолчали.
— Засеверка! И ветер, вишь какой зарывистый, — негромко сказал Козелков, пятясь за броневичок. — Но наш интский — похлеще! В селах во как за ночь заносит, по самый конек.
— И стужа у вас, в Коми, позлее нашей, архангельской, товарищ лейтенант, хоть на гражданке рядышком, почитай, жительствовали, — поддакнул щуплый Шелунцов, прижимаясь к его квадратной спине.
— Светский разговор, пренебрежем! — решительно загасил о голенище сигарету Кочергин. — Пошли, Иван. Ты, Гаврилыч, у машины!