Он дрожит всем телом, маха-хатхи Раджив, воплотивший в себе неуемную душу великого воителя Аджаташатру, не желающего сливаться с Брамой и длящего цепь перерождений! Он трепещет, словно слоненок, отбившийся от материнского бока и встретивший на тропе тигра! И его испуг передается другим слонам.
Живая изгородь рассыпается.
И кшатрий Скандадитья не смеет поднять анкас, дабы подзадержать того, кто терпит его присутствие у себя на загривке.
Ибо случилось то, что случается редко, но если уж случается, то не смертных рук это дело, и не смертной воле пытаться противоречить свершению маха-кармы?!
Раджив встал лицом к лицу с тем, кто предопределен ему в повелители!
И уступил путь сильнейшему.
Отныне они оба, белый хатхи и медноволосый юнан, связаны единой цепью, незримой и неразрывной.
Они расстанутся сейчас, чтобы встретиться после, не врагами на поле боя, но – повелителем и слугой.
Когда?
В каком из миров?
В каких воплощениях?
Знать не дано…
– Бу-у-у-ух-хух-хуууу… – виновато гудит Раджив, отступая все дальше. – У-х-хух-х-ху-ху-у-у-у…
И Пирр бьет в бока солового.
Вперед!
Он не сознает, что произошло. Он видит, да и то – смутно, лишь одно, явное и неоспоримое: путь свободен.
Вперед же!
И гетайры устремляются вслед за молоссом.
Не задумываясь. Кто выживет, задумаются потом.
Не помня себя. Время вспоминать придет после.
В степь!
Скачет Зопир, увлекая за собою еще не пришедшего в себя царя. Скачет Ксантипп, успевая краем глаза увидеть застывшее лицо прижавшегося к конской гриве, истекающего кровью, но держащегося в седле Леонната. Скачут остальные, отдав судьбы свои на волю коней, опомнившихся при виде открытого простора сулящей спасение степи.
Уходят остатки этерии, и вслед им вопит невесть откуда прилетевший холодный и злобный ветер, рвущий серую пелену, уже почти не закрывающую солнце.
Воет ветер, подгоняя коней, гудит, истекает надрывным криком, и в крике этом, истощающем грудь Ормузда, глохнет и гаснет недоуменное уханье раздосадованного Ганеши…
Шестой час пополудни
Всему на свете приходит конец. Все сущее исчезает в назначенный миг, и реки иссякают, когда приходит срок.
Иссякли и персидские стрелы.
Много, очень много запас их Селевк, но к исходу пятого часа сражения обозные слуги лишь разводили руками, показывая подлетающим лучникам опустевшие плетеные лари.
Но не было и фаланги.
Глухо выпевая эмбатерию, щетинились копьями на заваленном трупами поле нестройные группки копьеносцев, неловко прикрывающихся редкой чешуйкой щитов.
Менее сильные духом уже бежали в беспорядке, бросив на произвол судьбы не способных передвигаться раненых, и гикающие азиаты гнали их по пятам, словно стадо, отсекая время от времени десяток-другой голов.