Я закашлялся. Наваждение отступило, Судья по-прежнему стоял у стены, маленький и чёрный, на паучьих ножках, и зловещее молчание Судной камеры нарушалось только моим неприличным кашлем. Уже сколько раз мне случалось поперхнуться в самую неподходящую минуту, когда подобает хранить молчание…
— Ты, Кох, поплатишься скоро и страшно. Сердце твоё выгнило, плесень осталась да картонная видимость; смерть тебе лютая в двадцать четыре часа. Я сказал, а ты слышал, ювелир. Это всё.
— Поклёп, — упрямо повторил старикашка. Женщина тихонько заскулила, закрывая рот ладонями, воришка на четвереньках отбежал в дальний от старика угол да там и остался.
Взгляд Судьи снова переполз через всю камеру — теперь в обратном направлении. Я знал, куда он ползёт; когда две чёрные булавки остановились на мне, я поперхнулся снова.
Судья вежливо дождался, пока я закончу кашлять. Стоял, покачивая маленькой головой в необъятном парике, мне подумалось, что он похож на гриб — из тех, что растут в темноте на сырых стенках подвалов.
— Ретанаар Рекотарс…
Я вздрогнул. В устах зловещего сморчка моё родовое имя звучало странно. Казалось, что Судья замысловато выругался.
— Дорожка твоя в тину, Ретано. Ты уже в грязи по пояс — а там и в крови измараешься… Сборщик податей повесился на воротах, кто-то скажет — поделом, но смерть его на тебе, Ретано. Ты тот же разбойник — где лесной душегуб просто перерезает горло, ты плетёшь удавку жестоких выдумок. Год тебе гулять. По истечении срока казнён будешь… Я сказал, ты слышал, Ретанаар Рекотарс. Это всё.
Всю его речь — неторопливую, нарочито равнодушную — я запомнил слово в слово, зато смысл её в первое мгновение от меня ускользнул. Я сидел у склизкой стены, хлопал глазами, как перед этим воришка, и удивлённо переспрашивал сам себя: это мне? Это обо мне? Это со мной?!
Судья помолчал, обвёл медленным взглядом недавних подсудимых, ставших теперь осуждёнными; мне показалось, что чёрные, спрятанные за белыми буклями глаза задержались на мне дольше, нежели на прочих.
Или каждому из нас так показалось?
А потом он повернулся к нам спиной. Чёрная мантия была порядком потёртой и лоснилась на плечах.
И шаг — сквозь стену; мне до последнего мгновения мерещилось, что он разобьёт себе лоб.
Потому как он не был призраком. Или я ничего в этом деле не смыслю.
Судья ушёл, и белый молочный свет иссяк. Наступила темнота.
* * *
Утром — хоть в подземелье, кажется, нет ни утра, ни вечера — за нами пришли. Тюремщик выглядел довольным и гордым — так, как будто бы это он умеет ходить сквозь стены и распоряжаться чужими судьбами. Первый из стражников, седой и кряжистый, хмурился и смотрел в пол, зато сослуживец его, весёлый молокосос, сдуру взялся о чём-то нас расспрашивать. Старший товарищ ласково съездил ему кулаком между лопаток, и юноша, поперхнувшись, осознал свою неправоту.