обреченного вечно сражаться с неубиваемым злом.
Мелани прошла за ним в кабинет и села на кушетку, расстегивая пальто; ее сумка сползла при этом с плеча на пол. Она откинулась назад и стала смотреть в пол. Доктор Белл опустился в одно из небольших кресел напротив, положив записную книжку на колено; он не улыбался, но его лицо приобрело выражение спокойного ожидания. Важно, чтобы пациент, после обычных вступительных учтивостей, заговорил первым; эти первые слова очень многое раскрывают. Но иногда, как вот сейчас, трудно дождаться, чтобы пациент преодолел то, что ему надо преодолеть, и начал говорить. Минуты проходили в молчании.
Мелани выглядела значительно старше своих восемнадцати. У нее были маленькие косточки и маленькая грудь, и чем-то она была похожа на вытащенную из воды крысу: длинноватый приплюснутый нос разделял пряди волос, занавесом падавшие на лицо. Свитер Северного университета тоже мало ее украшал. Когда она наконец заговорила, то смотрела только на свои вытянутые ноги.
— С трудом сюда пришла, — сообщила она.
— Вам показалось, это трудным? Не могли бы вы мне рассказать почему?
— Не знаю… — Последовала долгая пауза, во время которой она сохраняла неподвижность, только одна ступня двигалась туда-сюда, словно метроном. — Я так сама себя достала. Меня достало думать о себе. Говорить о себе. Говорить-то тут не о чем. Тогда зачем сюда приходить? Зачем еще раз все это переживать?
— Вы хотите сказать — вам кажется, что о вас не стоит говорить? Или вы имеете в виду — что бы вы ни сказали, это не улучшит ваше состояние?
— Наверное, и то и другое.
Доктор Белл специально устроил несколько секунд тишины, чтобы она сама почувствовала, как преувеличивает, — или скорее как преувеличивает та фигура в капюшоне, маячащая во мраке сразу же за границей поля ее зрения. Эта Сущность всегда понуждала своих жертв говорить так: обвинять себя в никчемности, тем самым предохраняя себя от малейших попыток спастись.
— Разрешите мне задать вам вопрос, — произнес Белл. — Представьте, что к вам кто-то пришел: подруга, незнакомая девушка, неважно, — и сказала: «Не надо со мной разговаривать. Я никчемный человек. Обо мне даже думать не стоит». Что бы вы ей на это сказали?
— Что она ошибается. Что никчемных людей не бывает.
— Но вы не готовы проявить к себе самой такую же доброту, какую согласны проявить по отношению к другим.
— Не знаю… Я только знаю, что все время у меня эта боль. Мне осточертело об этом говорить. Разговоры не помогают. Я просто хочу, чтобы все кончилось. Я даже…
— Даже что?