– Вы ожидали чего-то другого, любезный? После того, что учинили?
Поморщился: перед ним стоял скучный мышонок, совершеннейшее человеческое ничтожество – но в Вене совсем недавно из-за такого вот убогого мозгляка погибли люди, которым он и в подметки не годился. Так что жалости не было – а ошибиться он не мог, потому что других объяснений попросту не имеется…
Присмотрелся: иссиня-черные волосы, крупный нос, чисто выбритые, но тем не менее казавшиеся небритыми щеки. Возможно, и француз, но очень уж напоминает итальянца, каких в Париже Бестужев повидал немало…
Лоб стюарда покрылся крупными бисеринками пота, лицо медленно бледнело. Бестужев молчал, нехорошо ухмыляясь, нагнетая напряжение. В конце концов его противник – если только столь почетное определение приложимо к столь жалкому созданию – не выдержал, жалко улыбнулся, спросил дрожащим голосом:
– Изволите шутить, сударь?
– Изволю оставаться серьезным, – отрезал Бестужев, прикрикнув грозно: – Стой, не дергайся! Дверь я запер, у тебя все равно не получится сбежать… Не бойся, уродец, стрелять я не буду – к чему такие крайности? Я просто-напросто дам тебе по голове и выкину в море. Никто и не определит, что ты выпал именно отсюда – ну кому сейчас на верхних палубах придет фантазия перевешиваться через борт и смотреть на волны? Сознание ты потеряешь еще здесь, вода чертовски холодная, как я слышал… Да и хватятся тебя очень не скоро. Подозреваю, я окажусь вне всяких подозрений… Не правда ли?
И он послал стюарду широкую улыбку, от которой тот откровенно застучал зубами. Слабо трепыхнулся, подумав, должно быть, о бегстве, но Бестужев загораживал ему дорогу с видом угрожающим и непреклонным.
– Сударь… – пролепетал стюард, обильно заливаясь потом. – Помилуйте, сударь, за что?
– А ты не догадываешься?
– Вы… Я… За что?
– Бездарный из тебя актер, – сказал Бестужев брезгливо. – Никакой убедительности, право же… Подумай хорошенько. Вспомни, кто тебе велел обыскать мои вещи и запомнить, где лежит паспорт, кому ты открыл дверь своим ключом за часок до рассвета, чтобы они могли незамеченными сюда войти… Память отшибло, или язык проглотил?
Стюард оказался легким пациентом, как любил выражаться по этому поводу пристав Мигуля. Ни капли невозмутимости, ни тени убедительности, невинность изображает столь наигранно, что веры ему нет ни малейшей, и никаких сомнений более не остается.
Как и следовало ожидать, он все же попытался держаться до конца:
– Сударь, вы, право, вбили себе в голову неизвестно что… Такие фантазии…
Не колеблясь, Бестужев упер ему дуло пистолета в скулу: