Тут же и Ондрюха объявился: широкий, косматый, чрево с бочонок, не голос – рык медвежий из бороды. Повел бровью – дворня засуетилась вокруг саней.
Еще раз стиснув плечи боярские, посуровел воевода. Отступил на шажок, поклонился по-уставному.
– Ныне прошу в терем гостя дорогого. Чем богат, тем и рад. Не сумлевайся, Якимыч, Ондрюха дело знает, управится. Не впервой, чай…
– Извиняй, Борис Микулич! – боярин качнул головой, наклонился к поросшему седым волосом воеводьему уху. – Казну, вишь, привез немалую. На сохраненье…
– Коли так… – посопел воевода, прихмурился, соображая; кивнул. – Верно, дело допрежь досуга. Пойдем до клетей. Эй, Ондрюха!
И стронулись. Лишь тиун[5] замешкался, раздавая распоряженья отрокам: ты, мол, баню ставь! тебе – столы в горнице накрывать! а ты – в помочь ему! и шустро, шустро! а то знаю я вас, шелапутов, да и вы ж меня, Ондрея Саватеича, знаете небось! а ну… – И потопал вразвалку, спеша нагнать воеводу, бренча ключами на широком поясе.
…И уж в самую темень, под факельный рваный багрянец, носили да укладывали. Хоть и некому позариться, а все же оцепили вои обозец, переступали зябко с ноги на ногу, супя брови, положив ладони на рукояти мечей; повозники же и холопы воеводьи, довереннейшие из доверенных, разболокали тюки, ухватывали половчей и кряхтя тащили в клеть. Опорожненные, отъезжали сани; тут же подхватывали служки коней под уздцы, уводили на передых в конюшню; негромко порыкивал Ондрюха, косясь на воеводу; въедливо скрипел снег. А холопы несли и несли: рухлядь мягкую, добротно увязанную в кожи; тяжкие укладки, многократно обернутые в медвежьи шкуры; поставцы[6] тяжеленные – двум мужикам едва в силу! – замкнутые на тяжелые висячие запоры.
Угадав глухой перезвон, встрепенулся воевода: серебро что ль? Не доверил слуху, перекрестился. Быть того не может! С какой стати пошлет князь гривны в глухомань?..
Засопел, поглядывая вполглаза на столичного приятеля. И не утерпел-таки:
– Слышь, Якимыч, – унизив до шепота голос, притулился мало не вплотную.
– Не томи, скажи, что за напасть?
В пляшущем факельном отсверке почудилось городовому: перекосило короткой судорогой лицо давнего дружка.
– Не к ночи бы о том говорить, воевода, – ответил глухо. – Да и без чарки не высказать. А коли коротко… Ведаешь ли град такой, Рязань?
– Как не знать!
– Дак… нет боле такого града на Руси.
Аж качнуло воеводу, будто шестопером оглоушили. Поперхнулся. Сглотнул трудно. Сплюнул на снег. И смолк. Лишь зыркнул на колготню у клети, да так, что, перехватив взгляд хозяйский, собакою зарычал Ондрюха, дернул из-за опояски витую плеть – и забегали холопы шибче…