Отец и мать кружились в плотном, почти осязаемом облаке; маленькому Луару казалось, что это облако пахнет, что у него дурманящий запах пыльцы… Он лежал и смотрел в голубое небо, украшенное склонённым стебельком и жёлто-зелёной гусеницей на его вершине. Ему представлялось, что гусеница — пряжка на небесном платье…
А потом сквозь стену трав протянулись две руки — одна тонкая, белая, с прозрачными ниточками вен, другая жёсткая, сильная, загорелая; одна рука легла Луару на лоб, другая деловито почесала его за ухом.
Отец и мать, оказывается, держали в зубах каждый по травинке. Не говоря ни слова, Луар сорвал пушистую метёлочку и тоже сунул в рот…
Облако накрыло и его тоже. Будто одеялом…
Они лежали в траве, и подушкой Луару служило плечо матери, а ложем — спина отца.
Бесконечная песня кузнечиков и чей-то заблудившийся поросёнок на краю поляны…
И небо.
…Луар поднял глаза. Вместо облаков был высокий сводчатый потолок. На потолке снова лежали тени — его и отца…
Отца. Мир не излечился, мир вывихнулся окончательно — и утвердился в этом противоестественном положении.
Чтобы не свихнуться вслед за ним, Луар снова увидел себя со стороны. И подумал, что хорошо бы умереть. Упасть лицом в ковёр…
Но тот же отстранённый холодный рассудок подсказал ему, что он не умрёт. От этого не умирают.
— Как ты узнал? — услышал он собственный мёртвый голос. Голос со стороны.
Его собеседник молчал. Кстати, подумал отстранённый Луар. Как мне его теперь звать? Просто Эгерт? Господин Эгерт?
— Я похож на него? Да? Я похож?
— Я виноват, — глухо сказал тот, кто был Луаровым отцом. — Но… Я видеть тебя не могу, мальчик мой. Прости, Денёк… Я не могу.
* * *
С наступлением холодов мы перебрались на постоялый двор — в комнатушки под самой крышей, где скрипел прямо под маленьким окошком флюгер соседнего дома, стонали рассохшиеся половицы и сочно переругивались горничная с кухаркой. Местный конюх в первый же вечер полез Гезине под юбку; Флобастер препроводил его на задний двор, и присутствовавший при разбирательстве Муха сообщил с удовольствием, что «теперь надолго».
Конюх действительно надолго исчез с наших глаз, но конюх — это всего лишь конюх.
Мне было тяжелее. На меня положил глаз хозяин гостиницы.
Невысокий, щуплый, с острыми, как у кузнечика, коленками, лысоватый и хитроглазый хозяин проигнорировал прелести пышногрудой Гезины; я всё чаще ловила на себе лукавый, острый взгляд его маленьких чёрных глаз. Флобастер мрачнел, но молчал; я знала, что мы обязаны хозяину, он уступил нам комнаты за полцены и, следовательно, вправе ожидать от нас благодарности.