— Сам бы я желал побольше знать… — тихо сказал на это Башмаков. Видите — не подьячих своих посылаю, не Земского приказа дураков! Кроме вас, молодцы, некого, потому что дело, может статься, государственное. Более не скажу. И вы тоже не спрашивайте. Найдете грамоту — награжу по-царски.
— Коли не твоя милость — кто нам расскажет, где грамота сыскалась, как снова пропала? — задал разумный вопрос Семейка.
— Вот сказки, что в Земском приказе от тех двух дураков отобраны, Башмаков подвинул к Семейке лежащие на столе столбцы. — Я бы вас с ними свел, да только нельзя, чтобы хоть одна живая душа знала, что я вас искать грамоту послал. От нее дорожка, может, к Посольскому приказу тянется, а, может, и повыше…
Конюхи переглянулись.
— Так твоя милость нам с собой, что ли, столбцы дает? — спросил Тимофей.
— Посидите над ними, подумайте. Завтра спозаранку пусть… — Башмаков на миг запнулся, припоминая имя. — … Данила принесет. Истопнику моему Ивашке передаст. А теперь ступайте. И открыто ко мне по этому делу не ходите. Коли будет нужда — ближе к полуночи, Ивашку вызовете, он ко мне проведет. А это — на расходы.
Он взял со стола заранее приготовленные деньги — четыре полтины, вручил Озорному, вложил в ладонь крепко и, пришлепнув, сбил Тимофеевы пальцы вокруг денег в кулак.
— Ну, с Богом!
С тем конюхи и убрались.
— Отродясь его таким пасмурным не видывал, — сказал про Башмакова Тимофей, когда они спешили обратно в избушку — праздновать именины.
— Погоди, свет, сядем — разберемся, — пообещал самый грамотный из четверых, Семейка.
Из всех гостей остался только дед Акишев. Прочие знали — если конюха, такого, как Желвак или Озорной, на ночь глядя зовут в Верх, то вернется он, пожалуй, недели через две, хорошо коли не пораненный. А дед Акишев уже не столько знал, сколько чуял. И чутье сообщило ему, что не более как через час товарищи вернутся.
Дед сидел за столом, освещенным лишь огоньком от лампады, маленький, постоянно зябнущий и не спускающий с плеч тулуп даже в натопленной горнице. Сидел себе тихонько и ждал. Может, молитвы про себя твердил, может, задремал. И всем четверым вдруг так сделалось жалко деда Акишева был ведь мужик в полной силе, и теперь его слово на конюшнях много значит, и дожился — только и осталось, что ожидать воспитанников своих, пытаясь придать им сил ожиданием и молитвой, а, может, в какую-то страшноватую минуту и спасти, помянув перед образами имя… А и воспитанники-то уже мужики немолодые, Тимофею сорок, Семейке под сорок, Желваку — и тому тридцать стукнуло.
Поблагодарив деда, что дождался, вежливенько его до конюшен проводили и сели разбираться со столбцами. Для такого случая не только сальную свечку на стол поставили, но и железный светец вытащили, и лучину в нем хорошую зажали, и круто ее наклонили, чтобы поярче горела.