Томас отпрянул и уставился на неё.
— Когда все закончится, я буду скучать по тебе.
Марианна внимательно посмотрела на него.
— Да, хорошо…
Он крепче сжал Марианну в своих объятиях и снова поцеловал. Это был глубокий поцелуй, в который он вложил всё мастерство, которым обладал, и всю страсть, которую она одна могла в нем вызвать. Наконец, Томас отодвинулся и посмотрел в ее карие глаза, затуманенные желанием, к которому, похоже, примешивалось некоторое смятение. Хорошо. Томасу того и требовалось — смутить её, сбить с толку. Настал её черёд. Он готов был держать пари, что никакой другой мужчина не смог бы оставить ее в таком состоянии. И неважно, какие слова он произнёс, никакому другому мужчине он не позволит даже и попытки.
— Что ж, пора возвращаться в бальный зал.
— Конечно, — прошептала Марианна.
Томас сопроводил девушку обратно и весь остаток вечера не отходил от нее. Он не позволит Пеннингтону, или Беркли, или кому–то там еще даже пытаться быть рядом с ней. Ни сегодня вечером. И никогда.
Марианна была поразительно тиха. О, она вежливо улыбалась и поддерживала светскую беседу, и если он не знал о ней чего–то, то точно знал, что так она вела себя, когда у нее было что–то на уме. И, к счастью, это что–то было им. Томас едва не ликовал от восторга.
Марианна могла как угодно планировать свою будущую жизнь, но ее будущее будет связано с ним и ни с кем больше. Томас не позволит ей уйти в поисках приключений. Не позволит исчезнуть из его жизни.
И никакому другому мужчине не позволит занять его место.
* * *
Вечер тянулся бесконечно долго, и Марианна считала минуты, когда сможет уйти. Её напускная весёлость давалась ей с трудом, но она не могла никому, особенно, Томасу, позволить узнать о боли, которая поселилась в её сердце.
Надо бы радоваться. В конце концов, она получила именно то, что хотела. Или, возможно, — не унимался внутренний голос — то, что заслужила.
Томас был очарователен, внимателен и не спускал с неё глаз. Даже во время тех немногих танцев, которые она разделила с кем–то еще, она каждую минуту чувствовала на себе его пристальный взгляд. Ни Пеннингтон, ни Беркли не приблизились к ней. Марианна задавалась вопросом, сказал ли он им что–то или дал ясно понять своей молчаливой бдительностью, что сегодня вечером их внимание было нежелательным.
Не то чтобы её это по–настоящему заботило. Его ревность была приятна, хоть и родилась из чувства собственности, не более того, словно Марианна была какой–то породистой коровой. Если бы он действительно любил её, ей бы нравилось вызывать в нем такую реакцию. И каким образом это происходило бы, не имело значения.