Лакхаараа, наследник, отправил погоню, но слишком поздно. Далеко, видно, успели уйти беглецы. Разве не лучших своих коней увел Эртхиа?
Но и лучших лазутчиков послал следом Лакхаараа.
А верного раба Эртхиа, того самого Аэши, взяли из дома царевича, и все, что знает, он расскажет еще до вечерней стражи. Давно надо было им заняться, еще в памятную ночь бегства Эртхиа из бани. Но нашли раба мертво пьяным среди веселящихся слуг и служанок его господина, и оставили. Теперь - не оставят.
Все это совершалось, как должно, и без участия царя. Старшие сыновья с мрачной решимостью взялись за дело. Шаутара, охотившийся в соседней долине, должен был вскоре вернуться - к нему послали вестника.
Не было в тот день и места для царя во всем дворце, где мог бы он найти покой. И кружил он, как обезумевший, по коридорам и галереям дневной и ночной половин дворца, и каждый, заслышав тяжелые шаги повелителя, спешил убраться с его пути.
И круг за кругом выводил царя к той же двери с нарджисами и лилиями на завесе, за которой, наплакавшись до изнеможения, спал мальчик, пятый сын царя, наложник по имени Акамие.
Но войти к нему царь не решался.
Дороже гордости и славы, могущества и чести были теперь царю соленые и влажные ресницы возлюбленного, щеки с прилипшими прядями.
Все упреки выслушал бы царь без гнева, да не стал упрекать его Акамие. Совсем не стал говорить с царем.
И вот, лишь едва отведя в сторону расшитый занавес, заглядывал царь в полутемную комнату и отступал, боясь потревожить сон обиженного ребенка.
Когда же Акамие проснулся, царь сам послал к нему рабов с гребнями, драгоценными маслами и красками.
Но Акамие никому не позволил прикоснуться к своим волосам и прогнал рабов.
Только что назначенный главный евнух, значительно поумневший после гибели своего предшественника, ласково увещевал Акамие: царь-де желает навестить его, негоже перед царем лежать нечесаному, неубраному, ненакрашеному...
Акамие дерзко отвечал:
- Разве не царь приказал сделать это со мной?
Царь, слышавший его слова из-за завесы, впился зубами в запястье и снова ринулся кружить по галереям и переходам, не находя себе места.
И снова остановился лишь у завесы, расшитой лилиями и нарджисами. Приоткинул ее, сел на пол у порога. Не смотрел на Акамие и знал, что Акамие не смотрит на него. Но как сам царь чувствовал его всего и не глядя, до трепещущей жилки на прозрачном виске, так и Акамие, знал царь, чувствовал его стиснутые зубы и налитые кровью глаза.
Так царь сидел, глядя на узорчатые плитки пола, на густой пестрый ворс ковра, на резной косяк... И хотел, и все не мог заговорить. Как будто удавка затянулась на шее.