— Думаю, ей следует поехать. Рад я, что она едет туда, в самую Атланту. Надолго она едет?
— На десять дней. Она возвратится в пятницу, перед началом занятий в школе.
Скретч кивнул. Он посмотрел в сторону, вдаль.
— Это хорошо. Достаточно долго.
— Достаточно для чего?
— Кое для чего, что я должен закончить, — ответил старик. — Я уже подхожу к этому. Не беспокойся. Как раз хорошо, что она сейчас будет на севере.
Старик вновь взглянул на меня.
— Не волнуйся, Энди. Она возвратится обратно.
— Откуда ты знаешь? — прошептала я. Он улыбнулся.
— Это одна из причин, почему я приехал.
Я провела Скретча к комнате Хил и постучала в закрытую дверь. Молчание длилось долго, затем девочка открыла дверь и высунула голову. Секунду она пристально смотрела на старика в сумраке холла, потом лицо ее засветилось, как тень того сияния, какого я не видела с той очень далекой июньской ночи на празднике наших дней рождения.
— Ой, — только и сказала девочка. Этот звук повис в воздухе, как чистая серебряная нота охотничьего рожка вдали. — Ой.
И затем Хил очутилась в его объятиях, прижимая старика к себе, глаза она зажмурила от радости, на лице светился восторг Наобнимавшись, девочка потянула Скретча в комнату.
— Прости, мама, — проговорила она, оглядываясь на меня.
— Конечно, — кивнула я. — Я приготовлю вам лимонад.
Хилари закрыла дверь. Я немного постояла в холле, не пытаясь услышать их разговор, просто предоставляя возможность сложной смеси предчувствий и ощущений приливать и кружиться вокруг меня. Затем я пошла на кухню, чтобы приготовить лимонад. Отходя от комнаты, я услышала голос дочери, уже в течение месяцев я не слышала, чтобы она говорила так много, так быстро и такой задыхающейся скороговоркой. Во мне ширилось чувство, которое не решалось оформиться в благодарность.
Когда я возвращалась через холл, неся поднос с напитком и печеньем, Хил все еще говорила. На этот раз я смогла расслышать некоторые слова:
— …Но я не могу вспомнить, Скретч. — В голосе девочки звучали настойчивость, безнадежность и боль. — Я думала, что никогда не забуду, я записывала это, но потом перестала, а теперь я забыла так много…
Чувство потери в ее голосе было таким острым, таким сосредоточенным и недетским, что я почувствовала, как слезы вновь собрались в моих глазах. Но вдруг я вспомнила… Я пошла в свою спальню, открыла ящик письменного стола, в который когда-то запихнула выброшенные дочерью тетради, вынула их и положила на поднос. Хилари подошла к двери на мой стук, чтобы взять угощение, уже заранее бормоча „спасибо", но, увидев тетради, побледнела, а потом вспыхнула от радости.