У Сени, как от боли, сморщилось лицо:
— Уйди!
Расцепив толстые губы, Кузька усмехнулся:
— Да ты ёжистый…
— Никто вас не звал!
— Беда твоя позвала. У нее, у беды-то, голос хоть и пронзительный, а не до всякого доходит.
— Ну и уматывайтесь.
— А где беда, там и выручка.
— Не надо мне никакой вашей выручки. Давай-давай, не рассиживайся.
Сеня ожидал, что после всех его грубых слов урод обидится и уйдет. Но Кузька без всякой обиды, а скорее как бы удивленно, проговорил:
— Вот как ты со мной. Да ты не бойся, я не обижаюсь. На больного да на горюна горького обижаться грех. А ты вот, если ты парень не глупый, задумайся своей головой, как тебе теперь дальше жить.
— Проживу, вас не спрошу.
— А почему и не спросить? Я — умелый житель. Я, хочешь если, научу.
И в самом деле начал учить, не дожидаясь Сениного согласия. Все, что он говорил, совсем не походило на речь нормального человека. В здоровом мире, у нормальных людей и быть не может таких мыслей.
— Если захочешь, начнется у тебя приятное существование. Как у людей. Ты приходи ко мне и не пожалеешь. Знаешь, какое у меня занятие? У меня занятие душевное. Красивое. Я человеку в горе услугу делаю. В беде помогаю.
Сеня упал на кровать. Он даже отвернулся к стенке, чтобы только не видеть урода. Но спрятаться от его речей оказалось не так-то легко.
— Знаю я, как вы помогаете! — закричал Сеня.
Ударив ладонями, Кузька оттолкнулся от пола, подскочил по-воробьиному и оказался у самой кровати, заговорил уважительным голосом:
— Вон ты как зашелся-закинулся. Ну, это ничего. Это хорошо даже… Теперь я тебе обязательно помочь хочу. К хорошему месту тебя пристроить…
— Не надо мне ничего!
— Отчего же так — не надо? Ты теперь, как прижмут тебя некоторые доброхоты, ты прямо ко мне.
— Уходи ты, уходи… — У Сени не было больше сил отбиваться от уродливых речей Кузьки Конского. Он закрыл глаза и ничего больше не слышал…
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО НЕВЕДОМОЙ СТРАНЕ
Первый после болезни выход из дома. Раннее утро. Очень просторное и ослепительно-светлое небо. Сене показалось, что он такого никогда еще не видел. От волнения его начала трясти мелкая дрожь. От волнения и от слабости. Пришлось присесть у ворот и прижать колени одно к другому, чтобы не очень тряслись.
И, как всегда после болезни, хотелось есть. По правде говоря, до болезни он тоже не очень-то бывал сыт, но тогда об этом не думалось так остро, как сейчас, и никогда так не подташнивало.
Ася пошла на рынок, понесла последнее, что осталось в доме и что имело какую-то рыночную ценность, — лаковые туфли Сениного отца, совсем новые, он надевал их только, когда приходилось играть на открытой эстраде. Уже продано все, без чего можно обойтись и что можно продать, и даже концертный смокинг отца. А туфли все откладывали: что за них дадут?