За Фритьофом и Александром укрепилась слава лучших лыжников, и многие школьники мечтали походить на них. Нильс Коллет Фогт[27], мальчик немного помладше братьев Нансен, восхищался ими издали, «безмолвно, безгранично». Он также рассказывал, что ежедневно встречал их отца, адвоката, «пожилого человека, жившего в усадьбе Фрёен». «Было в его облике,— писал Фогт,— что-то грустное, что-то смиренное и одинокое, что поражало меня: ведь он должен был радоваться, имея таких сыновей!»
Коллет Фогт преклонялся перед нашим отцом всю свою жизнь, хотя впоследствии как-то признался мне, что книги отца о полярных путешествиях кажутся ему «слишком сентиментальными». Это мне показалось довольно забавным, так как сам Фогт был весьма чувствителен. Отец в свою очередь восхищался стихами Фогта и читал их мне, когда я была молоденькой девушкой; особенно нравились ему стихи о любви.
С юности природа была для отца не только ареной спортивных побед и подвигов. Он любил природу во всех ее проявлениях — и суровую, и ласковую, такую, которую надо побеждать в борьбе, и такую, которая давала ему покой и отдых. Жизнь «на природе» означала для него и возможность изучать природу. Ничто не укрывалось от его внимания. Животные и растения, облака, ветры, течения, звездное небо — все пробуждало в нем жажду познания.
Когда Фритьофу минуло пятнадцать лет, ему пришлось пережить первый тяжелый удар. Мать давно уже хворала и летом 1877 года умерла.
К тому времени большинство детей от первого брака обзавелись семьями, разлетелись из родительского гнезда, и адвокату ни к чему была такая большая усадьба. Порядок в усадьбе поддерживала госпожа Нансен, она была здесь главою. И усадьба Стуре-Фрёен была продана, а семья переехала в Христианию, на улицу Оскарсгате.
Фритьоф и Александр очень горевали. Они тосковали по матери, по дому, где прошло их детство, им больно было видеть усадьбу в руках чужих людей, и если им приходилось бывать в тех краях, они обходили ее стороной.
Трогательно и неумело адвокат старался утешить сыновей, быть для них и отцом, и матерью. Но горе было столь велико, что скрыть его он был не в силах. Мальчики слонялись одиноко и грустно.
Они не жаловались — нельзя же было усугублять горе отца. Но свою вечернюю молитву они читали уже без прежней детской веры.