Он курил, смотрел на мальчика и снова вернулся мыслями к Катберту, который вечно смеялся — он и на смерть пошел, смеясь, — и к Корту, который не смеялся никогда, и к Мартену, который иногда улыбался — слабой, неприятной немой улыбкой, в которой крылось некое тревожащее мерцание… так глаз медленно раскрывается в темноте, обнаруживая под веками кровь. И, конечно же, был еще сокол. Сокола звали Давид — в честь легендарного юноши с пращой. Стрелок был совершенно уверен, что Давид не знал ничего, кроме жажды убивать, рвать, раздирать, жажды наводить ужас. Как и сам стрелок. Давид не был дилетантом — он играл центральным нападающим.
Впрочем, возможно, в неком конечном счете сокол Давид был ближе к Мартену, чем к кому-либо другому… и, возможно, мать стрелка, Габриэль, это знала.
Стрелку показалось, будто желудок болезненно подкатывает к сердцу, однако его лицо не изменилось. Глядя, как дым от самокрутки поднимается в горячий воздух пустыни и исчезает, он мысленно возвращался в прошлое.
Небо было белым, совершенно белым, и в воздухе пахло дождем, а еще, сильно и приятно, — живой изгородью и растущей зеленью. Весна была в разгаре.
Давид сидел у Катберта на руке — маленькая машина разрушения с яркими золотистыми глазами, без причины сердито сверкавшими на окружающий мир. Прикрепленная к путам на его ножках сыромятная привязь была небрежной петлей накинута на руку Катберта.
В стороне от мальчиков стоял Корт — безмолвная фигура в заплатанных кожаных штанах и зеленой хлопковой рубашке, высоко подпоясанной старым, широким пехотным ремнем. Зелень рубашки сливалась с зеленью живой изгороди и неровным дерном Бэк-Кортс, где на Пойнтс еще не начинали играть дамы.
— Готовься, — прошептал Роланд Катберту.
— Мы готовы, — самоуверенно сказал Катберт. — Правда, Дэви?
Они изъяснялись низким слогом, на языке и судомоек, и сквайров; день, когда им разрешат говорить в присутствии остальных на своем языке, был еще далек.
— Отличный день для охоты. Чувствуешь, пахнет дождем? Это…
Корт вдруг обеими руками поднял клетку; боковая стенка упала и открылась. Голубка вылетела и взмыла вверх — стремясь в небо, она быстро, порывисто била крыльями. Катберт дернул за привязь, но опоздал; сокол уже поднялся в воздух, и взлетел он неуклюже. Быстрым рывком крыльев птица выправилась и с быстротой пули взмыла вверх, обгоняя голубку по вертикали.
Корт небрежно подошел к тому месту, где стояли мальчики, размахнулся и огромным корявым кулаком ударил Катберта в ухо. Мальчик упал, не издав ни звука, хотя губы его искривились, обнажив десны. Из уха на сочную зеленую траву медленно потекла струйка крови.