), и тот факт, что задерживаться из-за Джейка не приходилось, лишь обнаруживал новые зловещие возможности.
Через одинаковые промежутки им попадались оставленные человеком в черном кострища правильной формы, и стрелку казалось, что теперь они намного свежее. На третью ночь он уверился, что где-то на первом взбухшем склоне предгорья видит далекую искру очередного бивачного костра.
На четвертый день пути, около двух часов, Джейк зашатался и чуть не упал.
— Сядь, — сказал стрелок.
— Нет, я в порядке.
— Садись.
Мальчик послушно сел. Стрелок присел рядом, так, чтобы Джейк оказался в его тени.
— Пей.
— Я же не должен, пока…
— Пей.
Мальчик отпил — три глотка. Намочив хвостик чепрака, который был уже не таким тяжелым, стрелок приложил влажную ткань к горячечно-сухим запястьям и воспаленному лбу Джейка.
— Отныне мы каждый день в это время будем делать привал. На пятнадцать минут. Спать хочешь?
— Нет. — Мальчик пристыженно посмотрел на него. Стрелок ответил ласковым взглядом, рассеянно вытащил из патронташа пулю и принялся перекатывать ее между пальцами. Мальчик зачарованно следил за ней.
— Ловко, — сказал он.
Стрелок кивнул.
— Ну так. — Он замолчал. — Я рассказывал, что, когда мне было столько же, сколько тебе сейчас, я жил в большом городе, обнесенном стеной?
Мальчик сонно помотал головой.
— Ну да. И был там один злодей…
— Священник?
— Нет, — сказал стрелок, — но теперь я думаю, что между ними существует какая-то связь. Возможно даже, они сводные братья. Мартен был колдуном… как Мерлин. А что, Джейк, там, откуда ты попал сюда, рассказывают про Мерлина?
— Про Мерлина, и про Артура, и про рыцарей Круглого стола, — сонно проговорил Джейк.
Стрелка так и передернуло.
— Да, — сказал он. — Я был очень молод…
Но мальчик спал — сидя, аккуратно сложив руки на коленях.
— Когда я щелкну пальцами, ты проснешься. Ты почувствуешь себя отдохнувшим и посвежевшим. Понимаешь?
— Да.
— Ну, тогда ложись.
Вынув из кисета табак и бумагу, стрелок свернул папиросу. Чего-то не хватало. С присущим ему усердием и тщательностью он стал искать и обнаружил пропажу. Не хватало раздражающего ощущения спешки, чувства, что в любой момент можешь отстать, что след затеряется и останется лишь обрывок шнура. Теперь все это прошло. Стрелок постепенно убеждался в том, что человек в черном хочет, чтобы его догнали.
Что же последует дальше?
Вопрос был слишком туманным, чтобы заинтересовать стрелка. Вот у Катберта он вызвал бы интерес, и весьма живой, но Катберт погиб, а сам стрелок мог идти вперед лишь известным ему путем.
Он курил, смотрел на мальчика и снова вернулся мыслями к Катберту, который вечно смеялся — он и на смерть пошел, смеясь, — и к Корту, который не смеялся никогда, и к Мартену, который иногда улыбался — слабой, неприятной немой улыбкой, в которой крылось некое тревожащее мерцание… так глаз медленно раскрывается в темноте, обнаруживая под веками кровь. И, конечно же, был еще сокол. Сокола звали Давид — в честь легендарного юноши с пращой. Стрелок был совершенно уверен, что Давид не знал ничего, кроме жажды убивать, рвать, раздирать, жажды наводить ужас. Как и сам стрелок. Давид не был дилетантом — он играл центральным нападающим.