– Умерла, – отвечает он спокойно и глаз не отводит.
Ах, как голова болит! Все сильнее, сильнее. Что же это такое!
– Женщина, – говорит между тем бульдожка. – Вы лучше ему откройтесь. Он – целитель.
А сама садится к нему вплотную и смотрит на него влюбленным взглядом.
– Да я и так все вижу, – произносит он. – И так все ясно.
– Не дается, – вздыхает бульдожка и – вижу – раздвигает колени под халатом. – Я уж, ты знаешь, к себе даже позвала, говорю: перебирайся, а то пропадешь! Не хочет!
– Ну, что делать, – говорит он. – Насильно мил не будешь.
– Вы что, – спрашиваю, – врач?
– Я лучше, – говорит он. – Лечу телесным электричеством.
Я ничего не ответила, даже не удивилась.
– Вот вы, – продолжает он, – очень одиноко живете… Ваше тело выпало из общего тепла. Так случается при одиночестве.
– Да какое одиночество! – смеюсь я. – У меня дочь дома! Зять вашего возраста! Собака! Муж был совсем недавно! Месяца полтора как сплыл! Какое там одиночество!
Бабка доела варенье и встала, вытирая губы носовым платком.
– Ну, Тоня, у тебя хорошо, а домой пора. Вечером Машу привезут, надо сготовить, прибрать надо.
Вижу: Тоня ей показывает глазами на меня, забирай, мол. Но я и сама поднялась.
– Спасибо, – говорю я весело, – хоть вы и не та, которая мне нужна, однако доброе слово, как известно, и от кошки, и от мышки, и даже от крокодила приятно. Так что будьте здоровы, всего вам самого…
Димуля вдруг тоже вскочил:
– Вы где живете? Я вас провожу.
Бульдожка так и вскинулась:
– Как провожу? А что же я?
«Господи, – думаю, – да ведь он тебе в сыновья годится! Ты посмотри на себя в зеркало! Что этому парню двадцатилетнему с тобой, старой бабой, делать?»
А она, бедная, забыв про стыд, надвигается на него своей капроновой грудью и шепчет:
– Я с тобой поеду. Или лучше – знаешь что? – оставайся! Они и так доберутся!
– Нет. – Он нахмурился, но отодвинул ее резко и решительно. – Сказал – нет, и хватит!
Она заплакала, как припадочная, навзрыд, затряслась. А у меня так болит голова, что еще немного – и я упаду!
– Я тебе, Тоня, вчера сказал, что жить мы с тобой больше не будем. – Он нахмурился. – Сказал ведь?
– Димочка! – простонала она и опустилась на стул, словно ноги ее не держали. – Да что же я тебе плохого сделала, любонька моя!
– «Любонька»! – передразнил он. – Ты когда со мной, пьяным, в койку ложилась, ты соображала, что я тебе во внуки гожусь? Любонька!
– Так ведь… – залепетала она, – ты ж моя сыночка, ты солнышко моя… Другого-то я не нажила…
Он промолчал. Бабка сидела – настороженная, поджатая, доскребывала из банки остатки варенья.