Начало
Над Грозным тягостная вьюга.
В шаманском танце хохоча,
смерть втягивает в пляску друга,
махнув рукой на палача.
И словно год назад в столице —
грохочет танком, целя в лоб.
И черной птицею садится
на невостребованный гроб…
Для зрелища, стуча копытом,
встает коррида в полный рост.
По следу крови за убитым
другой ногами бьет в помост.
Стан лебединый гнет недобро,
дрожит, как струнка,
чтобы вмиг
рукой, как полной яда коброй,
врагу всадить точеный клык.
К хлысту чеченской длинной воли,
мечась на лезвии меча,
его душа, дрожа от боли,
льнет,
кастаньетами звуча.
Щелчок. И вывалились бесы,
огнем обсыпав каблуки.
В белках кровавых
волчья несыть
разводит желтые круги.
Застыл тореро, хорошея,
в отважной дикой красоте.
И бычья вытянулась шея,
сверкнув рябиной на кусте.
Бой кончен,
выходя из роли,
танцор плащом стирает пот.
А по щекам,
как струйка крови,
слеза горячая течет.
20 декабря 1994
Истории своей не надобно отныне
нам – русским выродкам,
без воли и судьбы…
Лишь песня на губах —
как мертвый в поле стынет,
и матери кричат
в предчувствии беды.
В Руси отныне ночь —
из человечьих месив.
И смерть метет косой
по полю спелой лжи.
Встает слепой солдат,
погибший в Гудермесе,
и, руки вытянув,
идет по нашу жизнь.
О Русь моя,
очнись, ответь, кому в угоду
твой желторотый сын
был послан на убой,
а царственный дурак
убийцам дал свободу,
чтобы наемники смеялись над тобой?!
А ты, поймав в горах,
опять бы их простила,
забыв про боль обид,
предательства оскал…
Над проданной страной
плывет свинячье рыло,
и шастает во тьме обугленный шакал.
И женщины бредут
с глазами водяными
бесчувственной толпой
по колее войны.
В запёкшихся устах
одно застряло имя…
И верить хочется,
что живы их сыны.
И что вот-вот придет
конец бездарной драке,
а вместе с ним конец продажного ворья.
И под раскатистые всхлипы воронья
плоть русскую
не будут жрать собаки.
Пока же на Руси
года кровавой прозы
и мертвую страну насилует бандит…
Расстрелянный солдат,
подставленный под Грозным,
лежит, как Крест Святой,
и в небеса глядит.
Ноябрь 1995
Николаю Ивановичу Тряпкину
Раскачиваясь,
расшатываясь,
приседая,
вынося головой проливной понос,
дорогу у мертвецов узнавая,
к России тянусь я —
воскресший великоросс.
Она ж
средь могил разрытых стонет
и все сползает в омут черных дней
с шершавой
теплой
божеской ладони,
смотря глазами матери моей.
Меня знобит
как пред скончаньем века,
зубовный хруст
с земли крадется ввысь,
мол, на Руси —
все меньше человеков,
все больше, больше
серых русских крыс.
И вижу я,
как в мусорке смердящей