отечественными нейтронами знамени,
зачеркнул ли Чайковский бессмертный балет
свой,
когда
умирающим лебедем я танцевал
в умирающем пламени?
А правда, что водкой болезни и смерть отводили,
а люди бежали от прошлого
и все-таки опоздали?
И землю с собою в душе увозили,
а позже
и сами землею стали?..
И на ней теперь пляшут сухие дожди…
Две строки для жены, чтоб пока не рожала, —
трудно будет с ребенком одной.
Я вернусь.
Подожди…
До следующего пожара.
2
Ты огонь на конфорке зажги
и спали на нем волос,
тот, который, целуя,
куснул я едва…
Ты его запали —
и услышишь мой голос,
зазвенит голова,
и, светясь,
с легким треском растают —
во вздохе – слова.
Июль 1986
Наш скорый, свистя,
перечеркивает деревню,
таща на хвосте городские огни.
Загрустив,
каждый домик с охапкой деревьев
кого-то высматривает
в моем окне.
И долго —
тя-нет-ся за на-ми,
отставая.
Видно, по ушедшим память гложет…
Как стоп-кран рвут,
отдаляя расставание,
окна – настежь,
душу – настежь тоже!
Господи, дома-то постарели как!
Сгорбились над лужами, ворча,
словно бабки над остывшими тарелками
щей – для не заехавших внучат.
Воздуха – как в песне.
Слышно версты.
Мы бросаем в речку пятачки.
Мы сюда когда-нибудь вернемся.
Избяная наша, подожди.
Оглянусь…
К стеклу прижавшись, сяду,
ощутив прохладу у щеки.
А они столпились и с досадой
смотрят с того берега реки.
Не хватает зрения,
моргают.
И печаль струится сквозь очки.
А потом, наверно, собирают
брошенные нами пятачки.
1986
И грянул гром,
и выпал снег —
грусть вперемешку с шумом капель.
Как будто кто рассыпал смех,
потом подумал
и заплакал.
А позже снег, набравшись сил,
качался мутными стеблями.
Но ветер, воя,
их косил,
звеня воздушными серпами.
Потом, себе устроив роздых,
над клумбой – словно он продрог —
волчком крутился в хлопьях звездных
и зарывался под сугроб.
Потом порхал. И так был сочен.
И так загадочен на вид,
что целый миг казалось —
ночью
он снова в небо улетит…
Хотелось – но никто не вышел —
из снега горки заливать.
Все знали:
завтра день опять.
И грязи будет
выше крыши.
1985
Душу, жившую бесслезно,
омываю раз в году
голым трепетом березы,
как из лужи на снегу,
средь цветного обезличья,
надоевших роков вой —
русской песенной привычкой,
полосатою судьбой.
В сердце чувственная ругань
памяти гнездо свила,
но порой, как голос друга,
забываются слова.
И в предчувствия, как с горки,
мчишься, отморозив нос.
И любовь в дубленом горле
застревает, словно кость.
И опять приходит плата —
гаркнуть прошлому: люблю!
И так хочется заплакать,
и опять, стыдясь, терплю.
И, свернувшись матерщиной
в накопившемся соку,
черно-белая судьбина
примерзает к сапогу…