Созвездия стояли теперь перевернутые, все звезды переместились на противоположную сторону, однако месяцу, зарывшемуся в перины облачков, которые он подсвечивал незримым присутствием, предстояла, казалось, еще нескончаемая дорога, и, поглощенный путаным своим небесным церемониалом, он о рассвете и не помышлял.
На улице чернелись несколько пролеток, кособоких и разболтанных, схожих с увечными сонными крабами или тараканами. Возница склонился с высоких козел. Лицо его было небольшое, красное и добродушное. — Поехали, паныч? — спросил он. Пролетка шевельнула всеми вертлюгами и суставами членистого тулова, и тронулась на легком ходу.
Но кто в такую ночь доверяется капризам непредсказуемого извозчика? Тарахтенье спиц, громыханье кузова и поднятого верха мешали сговориться насчет дороги. Он кивал на все со снисходительной небрежностью и что-то напевал, избрав кружной путь по городу.
Возле какого-то трактира толпились извозчики, дружелюбно подававшие ему знаки. Он радостно ответил, а затем, не придержав пролетки, бросил мне на колени вожжи, слез с козел и присоединился к толпе сотоварищей. Конь, старый умный извозчичий конь на шагу оглянулся и побежал дальше мерной извозчичьей рысью. Конь как раз доверие вызывал — он был явно сообразительней возницы. Поскольку я не умел править, оставалось положиться только на него. Мы въехали в улицу предместья, по обе стороны окаймленную садами. Сады, пока мы ехали, постепенно становились высокоствольными парками, а те — лесами.
Никогда не забуду сияющей этой поездки в светлейшую из зимних ночей. Цветная карта небес вырастала непомерным куполом, на котором громоздились фантастические материки, океаны и моря, изрисованные линиями звездных водоворотов и струений — сияющими линиями небесной географии. Воздух сделался легок для дыхания и сиял серебристыми газовыми вуалями. Пахло фиалками. Из-под шерстяного, словно белый каракуль, снега глядели трепетные анемоны с искрою лунного света в изящных своих рюмочках. Лес целый, казалось, был рассвечен тысячами светилен, звездами, густо роняемыми декабрьским небосводом. Воздух дышал некоей таинственной весной, неизреченной чистотой снежного и фиалкового. Мы въехали в холмистую местность. Очертания взгорий, мохнатых нагими розгами дерев, возносились, как блаженное воздыхание, к небу. Я увидел на этих благодатных склонах целые толпы путников, сбирающих во мху и кустарниках упавшие и мокрые от снега звезды. Дорога стала крутой, конь оскальзывался и с трудом тянул экипаж, дребезжавший всеми суставами. Я был счастлив, грудь моя вбирала блаженную весну воздуха, свежесть звезд и снега. Перед конской же грудью сбивался вал снежной пены, делавшийся все выше. Конь с трудом преодолевал чистую и свежую его массу, пока, наконец, не остановился. Я вышел из пролетки. Он тяжко дышал, понурив голову. Я прижал эту голову к груди — в больших черных глазах его сияли слезы. Тут заметил я на его животе круглую черную рану. — Отчего ты не сказал мне? — шепнул я в слезах. — Милый мой, она ради тебя, — молвил он и сделался совсем маленький, точь-в-точь деревянная лошадка. Я покинул его. Я чувствовал себя на удивление легким и счастливым. Некоторое время я раздумывал, ждать ли местную узкоколейку, проходившую здесь, или вернуться в город пешком. Я стал спускаться по крутому серпантину сквозь леса, сперва идучи шагом легким и пружинистым, затем, набирая ход, перешел на плавный радостный бег, который вскоре превратился в скольжение, подобное лыжному. Я мог по желанию менять скорость, воздействуя на движение легкими поворотами тела.