— Какую смену? Ты чего городишь? Еще поживем, Бобрик!
— Давай прощаться… Я военврачу сказал, что хочу увидеться с тобой, пока в сознании… Выполни мое последнее желание…
— Ну что ты, Бобрик…
— Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ… В параде. По случаю Дня Победы. Мой дед участвовал в самом первом, в сорок пятом. Даже Сталина, отца народов, лицезрел… Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай… Ну, а дома у меня обойдутся. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет… То есть были, но не такие, чтобы письма писать…
— Бобрик, что ты, ну оставайся живым, а?… Пройду… Пройду по площади… И твой портрет пронесу!
— Не положено лейтенантские фотокарточки на парадах выставлять… Это я точно представляю… Но пройди. И думай про меня…
Дроздов никогда не добился бы участия в параде на Красной площади, если бы бобровские слова невольно не подслушала военврач-майор, муж которой был генералом. Шел Дроздов в строю с чужим подразделением и перед концовкой команды, когда запел её колонновожатый на высочайшей ноте, на срыве голоса, когда уже ничего не остановишь, пришпилил спрятанный в рукаве снимок друга в черной «двенадцать на двенадцать» стандартной рамке к груди своей шинели. А из-за роста Дроздов шел правофланговым, и внимательные люди, стоявшие за солдатской линейкой перед мавзолеем, приметили траурный прямоугольник и даже сфотографировали.
В Лефортовских казармах Дроздова провели по длинному коридору и усадили на табуретку в каморке, куда с улицы доносились слабые удары то ли церковного колокола, то ли курантов. После разговора, который состоялся с вежливым человеком в красивом штатском костюме, представившимся полковником службы безопасности, отсидев две недели дисциплинарного ареста, не старший больше, а младший лейтенант Дроздов явился по предписанному адресу.
Старичок-эфэсбэшник попросил повторить в подробностях случившуюся на заставе историю, качнул головой и сказал мудрено:
— Вызвать раскаяние — влияние, а заставить признаться — принуждение… Не хочу ни того, ни другого. Хочу верить, что, рассказав до конца о происшедшем с лейтенантом Бобровым, вы испытываете чувство облегчения. Больше такое бремя на себя не взваливайте. Ложь во спасение тоже ложь, тут даже молитва за погибшего боевого друга положения не меняет… В одиночку не намолишься. А так… что вам сказать? Учитесь. Получилось, что друг вас сюда привел. Случай-то небывалый!
А кто даст гарантию, рассуждал Дроздов, что Севастьянов втихаря не молится за Петракова? Что это его понесло на дачу к бывшему, да ещё пребывавшему на опальной пенсии начальнику, едва стало известно о его кончине? Поговаривали и худые вещи про Петракова. Не боится, значит, бухгалтер, хулы и подозрений?