Степаныч помнит взрыв снаряда, помнит, как осколком радисту чиркнуло по животу и тот на ходу заправляет вываливающиеся кишки. Помнит боль в перебитой ноге.
В скрытой кустарником воронке он перевязал радиста, который вскоре потерял сознание. Перевязал свою ногу, а дальше они просто лежали, надеясь не известно на что.
Было ли тогда страшно?
Не знаю. Когда-то потом, много лет спустя, я спросил его об этом, но услышал нечто неопределенное. Наверное, я был сильно неправ, задев за нечто такое, о чем говорить, а уж тем более спрашивать, неприлично.
Вечером мимо проходило отделение немцев.
Сквозь обожженные ресницы, сквозь вспухшие от ожога веки, Степаныч их считал и, наверное, молился.
Десяток фрицев прошли мимо, а одиннадцатый, последний, заглянул в воронку и спустился вниз по склону вывороченной земли.
Ткнув радиста в живот и услышав стон, он его пристрелил. Пристрелил и направил ствол винтовки в лицо Степаныча. Вероятно, это судьба. Я, как вживую вижу моего друга, к которому немец поворачивает лицо. Вижу его слегка приоткрытый рот, вижу вспухшее от ожогов лицо и вижу, как фриц, отвернувшись, уходит. Друг предполагал, что его спасло распухшее, как у трупа, лицо.
Что там было на самом деле? Где и сколько в этой истории вымысла?
И имеем ли мы право осуждать кого-нибудь из своих близких, бившихся на той войне?
Сегодня с уверенностью могу сказать — не имеем.
Но я своему другу верю, ведь наблюдал его большую часть своей жизни. Наблюдал его в самых разных ситуациях. Видел, что он отнюдь не герой, порою даже трусоват, но вот честности он был необыкновенной.
А под утро началась та самая превентивная артиллерийская подготовка, что задержала фрицевское наступление и покончила с их надеждами на взятие Варшавы.
Бить по площадям дело пустое, поэтому на разведанные цели вываливали столько, чтобы хватало с десятикратным запасом.
От канонады Степаныч потерял сознание, а очнулся уже в госпитале и полностью седой.
Я часто размышляю, а был ли смысл в этой разведке боем, что привела к потере взвода танков и пехоты?
Откровенно говоря, не знаю. Как и не знаю, сколько всего таких взводов погибло и каков суммарный от этого эффект.
Хотя нет, одно я знаю совершенно определенно. Знаю то, что мы победили. И я не знаю, произошло бы все так, как произошло, если хоть одно единственное условие не было бы соблюдено в этой цепи трагических событий.
И еще я знаю, что Степаныч, отвоевав еще полгода, последний в той войне свой танковый бой провел в Венгрии, в самом начале лета сорок второго.
А после того боя на него обратила внимание госпитальная медсестра, бывшая, по совместительству, моей сестрой и ставшая, в последствии, его женой. А обратила внимание потому, что на угловой койке палаты лежал белый, как лунь раненый с невероятно веселым красным лицом, на загипсованной руке которого химическим карандашом было четко выведено жизнеутверждающее: "Хочу колбасы!"