Какой-то миг, рассказывала мне фрау Брюкер, она помедлила, хотела сказать, что войне конец, здесь, в Гамбурге, но он уже оказался рядом, взял ее на руки, поцеловал, усадил на диван, на этот видавший виды диван. Может, она сказала бы ему об этом после. Это было несложно, но тут он произнес: «Теперь мы зададим жару русским, вместе с американцами и «томми». – И сразу: – Я голоден, как волк».
Она поставила на печку кастрюлю с гороховым супом.
– У него были, я бы сказала, интересные руки, – произнесла фрау Брюкер, – нет, вовсе не неприятные, скорее наоборот. Он действительно был великолепным любовником.
На какое-то время я заколебался, раздумывая, стоит ли спрашивать эту женщину, которой почти восемьдесят семь лет, что она подразумевает под словами «великолепный любовник».
– Могу я спросить о более личном?
– Почему бы и нет?
– Что означает для вас «великолепный любовник»?
На какой-то момент она перестала вязать.
– Он не торопил время. Мы долго просто ласкали друг друга. Он был мастер по этой части и очень увлекался. Ну, как… – она немного помедлила, – да по-разному было.
Я кивнул, забыв, что она не могла видеть этого, хотя меня, признаться, одолевало любопытство; как это – «по-разному» и, не буду лгать, что значит «очень увлекался». Я не стал больше ее выспрашивать, а лишь поинтересовался, не мучила ли ее совесть за то, что она и словом не обмолвилась о капитуляции.
– Да, конечно, – призналась она, – но только в самом начале, в первые дни, когда постоянно приходилось сдерживать себя, чтобы не выложить ему всю правду. И еще потом, позднее, но это уже другая история. Что же касается наших отношений до известия об окончании войны, то никаких угрызений не было. Не-а, тут уж мне, честно говоря, самой стало интересно. Хотя прежде мне вообще почти не доводилось лгать. В самом деле. Вводить в заблуждение – да, случалось, и нередко. От частой лжи, говаривала моя мать, душа заболевает. Но иногда ложь полезна для здоровья. Если я что-то и скрыла, так ведь он тоже кое о чем умолчал: о своей жене и ребенке.
Так вот, он неслышно ходил по комнате. С войной в Гамбурге было покончено навсегда. Но он по-прежнему передвигался по квартире на цыпочках. Уже не велись боевые действия, а у меня дома скрывался мужчина, который в одних носках, крадучись, перебирался из комнаты в комнату. Не скажу, что я потешалась над ним, но он казался мне смешным. – Она рассмеялась: – Если ты кого-то находишь смешным, то нельзя в одночасье разлюбить его, однако всерьез ты его уже не воспринимаешь.
На другое утро, спускаясь по лестнице, она встретила внизу не на шутку озабоченного стража квартала Ламмерса: «Адольф Гитлер умер». Он не сказал: «Фюрер умер». Он сказал: «Адольф Гитлер умер». Как будто фюрер вообще не может умереть, а только Адольф Гитлер. «Вы не слышали об этом? По радио передавали. Дёниц стал его преемником, гросс-адмирал Дёниц, – поправил он себя. – Вам нельзя выходить на улицу, сегодня нельзя, англичане издали указ, запрещающий появляться на улице. Они уже в ратуше, комендант города генерал Вольц сдал город без боя. Без боя, стало быть, позорно», – произнес он и выпучил на нее свои голубые глаза. «Так вы можете продолжать борьбу, господин Ламмерс, как вервольф